Лариса взяла с собой в экспедицию на Кольский полуостров русско́-английский словарь, чтобы писать по-английски своей подруге. Она записала себе в тетрадку на первой педеле: «Эбаут май джорней, Ай уонт ту телл ю эбаут ивентс ов ласт дэйз» — «О моей поездке. Я хочу рассказать тебе о событиях последних дней». Так и не рассказала она своей подруге об этих событиях по-английски.

Я уходил с Саблиным в маршрут, Лариса сидела на земле, глаза у нее были круглые и блестели.

— Я буду песни петь, — сказала она, — фальшиво, фальшиво!

Длинная, мертвящая, злая, очень редко праздничная, Печенга принесла нас в прозрачную, прохладную осень. Мы плывем теперь каньоном по горной стране. Высятся диабазовые скалы. Река все сильнее, круче.

Утром Лариса купалась, плавала на быстрине. Я не хотел туда — там холодно, страшно. После я долго страдал от неравенства с Ларисой.

Утром пахнет осенью, дымом. Ясность. Солнце садится в черные сопки. Совсем красное, круглое солнце — в черное. Конец Печенге. Уже совсем близко люди. Прошел еще месяц пути. Ночью я сбегал в город Заполярный. Это двадцать восемь километров по карте. Вовсе не показалось далеко, до того я стал крепок.

Наш лагерь — над водопадом. Я ушел вечером, в пять, а вернулся за полночь. Всю дорогу назад я бежал. Когда заслышал, вернувшись, водопад, я остановился. И долго смотрел. Сначала заметил дымок, думал, костер загас. А потом — огонь, подвижный, светлинка на том берегу. Водопад все катил, гремел, словно поезд по мосту.

Я переплыл Печенгу над самым водопадом. Пришел к костру, и было как на вокзале: люди встретились, рады друг другу, и не знают, как выразить радость, и это, может быть, важнее им и лучше, чем обязательное, будущее.

— Я устала тебя ждать, — сказала Лариса. — Сначала ждала, все смотрела, костер поддерживала. А потом даже одеревенела вся.

Перед последним водопадом на Печенге мы разгрузили наш пойтон. Нельзя было рисковать образцами, шлифами, палаткой и топором. Но самим нам хотелось рискнуть. Не могли мы поддаться благоразумию. Мы оседлали наш понтон «Капец» и ухнули с пенистой орущей, ревущей, вопящей горки. Ловко владели шестами. Научились этому на Печенге. Мы стали ухватисты и стройны, как гуцульские ребята на кинолентах. Мы прыгнули с водопада, и скоро пришло время проститься с понтоном. Мы полюбили за лето это верное, большое животное. Мы его штопали и латали. Дно ему выдрали печенгские клыки, остались только раздутые борта да крестовина посредине. Две банки резинового клея мы вмазали в его тело. Две автокамеры, три надувных спасательных круга пошли на заплаты.

Мы были благодарны понтону, но прощаться с ним было не жаль — уже летели к нам с моря большие чайки, уже пахло водорослями и солью.

Вот мы и добрались до наших людей. До Центрального взрывпункта. Оператор Миша Буглак сказал:

— Кольский полуостров нужно увидеть ранней весной. Чуть солнце ударит — каждый листочек вот так вот встанет, во все цвета своего цвета. Солнце не скупится.

Палатка взрывпункта поставлена на берегу озера. Вода в озере, как автол, маслянисто-синяя, а берега низкие, каменные, черника растет.

Черникой обсыпан весь Кольский полуостров. Она зреет здесь торопливо, густо, наперебой, словно каждая ягодка хочет прорваться, налиться, потеснить соседок. И еще морошка. Чуть болотце — морошки не оберешься.

За черникой к чаю ходит Володя-сторож. Он каждую ягодину раздавит в стакане, фиолетовый чай цедит громко и медленно. Под ватником у него тельняшка; голая тонкая шея торчит. Глаза у Володи полиняли и жидки, будто не глаза, водичка: все пропускает сквозь себя, а что осталось на донышке — не понятно. Володя добрался до Баренцева моря — спасается от жены.

Жена все-таки отыскала его и здесь, посылает письма на мыс Ристи-Ниеми. Он читает письма команде взрывпункта: «Тебе там холодно на Севере, — пишет жена, — если что нужно, я могу послать. И денег, хотя лишних нету, я тебе вышлю, если нуждаешься или пропился. Я надеюсь, что мы еще встретимся с тобой. Сколько бы ты ни скитался, а все же, худой ли, хороший, у тебя есть дом, и жена, и дочка».

Свои письма жене Володя тоже прочитывает команде взрывпункта. «Встретимся на суде», — пишет жене Володя.

Команда посмеивается:

— Давай, давай.

Баренцево море в четырех километрах от взрывпункта. Норвегия рядом. По вечерам радист Вилька ловит по рации норвежскую музыку. Вроде обыкновенный джаз, только мелодия временами тягучая, инструменты неизвестные, как на дудках играют, и еще будто повизгивают — волынки, наверно.

Это по вечерам.

В девять ноль-ноль Вилька выходит на прием. Его круглая, курносая, конопатая, бородатая морда твердеет, холодеет, в палатке становится тихо, торжественно, тревожно. Морзянка — марсианский язык, непонятный, пронзительно-тонкий, летит из эфира в палатку, как трассы пуль. Вилька откликается на том же языке. Он давит большим, коричневым от табака пальцем на ключ.

Сейсмостанции заказывают взрывы пункту Ристи-Ниеми.

В семнадцать тридцать начальник пункта Саня Ажищин и взрывник Серега поддуют десятиместную лодку. Они погрузят в нее ящик блекло-зеленого цвета, цвета войны, и поплывут к точке взрыва. Они скинут взрывчатку на дно, два проводка протянутся следом за лодкой на берег. И ровно в восемнадцать ноль-ноль, сверившись по песочным часам и по рации, начальник взрывпункта Саня Аржищин прилепит блестящие кончики проводов к медным контактам электрической батарейки. Дернется озеро, берег; даже скалы как будто шатнутся.

Вздрогнут земные толщи; гнейсы, гипербазиты. Прокатится дрожь от Баренцева моря на юг и стихнет за финской границей. Начальник взрывпункта Саня закончил первый курс в Горном институте. Вилька — первокурсник, Серега в одной с ним группе.

Володя спасается на Севере от жены.

Первокурсники прихватили с собой на Ристи-Ниеми учебник по геологии, камней накололи в окрестных скалах, спорят с учебником в руках, которые камни — габбро, и которые — диориты.

Их еще завораживают неслыханные геологические слова: «фольцитовая брекчия», «осланцованный гипербазит», Они бродят поодиночке в горах и по берегу моря, в палатке слышно, как стукают обушком по камню. Никель мечтают найти. Без помощи всяких там сейсмостанций. Походить как следует, поискать и открыть. Тут ведь должна быть никелевая руда. У каждого в кармане по тяжелому, бронзово-блестящему кусочку руды... Первокурсники.

По ночам они разговаривают. Как ни конопать щели в палатке, а солнце хоть где да пролезет колючим красным лучом. На Ристи-Ниеми летом не бывает ночей.

А время ночное нужно коротать. Июнь, июль, август, сентябрь уже в половине, а еще никто не повторился в своих рассказах. Случаи из жизни ночь за ночью докладывают бородачи на мысе Ристи-Ниеми.

Володя-сторож, этот — молчун.

Если бы собрать случаи Вильки-радиста, составить их по порядку, на странице бумаги записать, рассказ получился бы примерно такой:

— Не знаю, чего мать заехала на Камчатку. Может, кто ей сказал, что там прожить легче. Или написали. Мы под Уфой жили. Я еще пацан был. Уже на Камчатке в школу пошел. Мать там продавщицей устроилась. Жили, все нормально. Она вышла замуж за боцмана с сейнера. Не то чтобы замуж, а так. Ну, мне что: пожалуйета. Она ничего, и я тоже. А потом он начал меня помаленьку бить. Боцманюга. И уже, значит, во вкус вошел. Я терпел, конечно — пацан. Наконец, думаю, все. Он уже совсем распоясался.

Я себе судно приглядел в порту, ну конечно, не очень большое, а так, среднее. Отваливать они собрались, я забрался, никто не заметил... И сразу с глаз долой, спрятался. А в море уже — все. Меня ссадить некуда. Остался за юнгу. Одиннадцать лет мне было.

Четыре года отплавал юнгой. К матери ни разу не заходил.