Володя иногда взглядывал на девушку, но развеялись чары. Даже самые сильные чары не могли долго действовать на такой жаре. Девушка усмехалась — без прозрения или укора: она поняла, согласилась с предложенной ей развязкой сюжета. (Так думал Володя: «развязка сюжета».) Впрочем, сквозило в ее усмешке и превосходство, она усмехалась чуть-чуть свысока...

От сиреневой с блеском бобочки Семена Ефимовича исходил запах давнего, скучного, всеми забытого времени — запах старости. От шевелюры его тоже чем-то пахло, быть может, лампадным маслом. На коленях у него поместился потертый, раздутый портфель искусственной кожи, почти саквояж. С такими портфелями выезжали на дачу мужья еще в тридцатые годы.

Семен Ефимович погладил, похлопал ладонью портфель-саквояж и сказал Володе:

— Здесь ваш рассказ... Мне не очень нравится заголовок... Что-то в нем есть такое... Может быть, мы и похерим его...

— Что, заголовок похерим? — испугался Володя. — Можно его заменить.

— Да нет... Похерим рассказ.

Володин рассказ редактировал Семен Ефимович, редактор отдела прозы, гроза начинающих и вообще всяких авторов. Метод его редактуры состоял в неожиданных отвлечениях от лежащего перед ним на столе рассказа и восхождениях на Олимп. Он медленно поднимал глаза, полуприкрытые веками. Его взор выражал всю печаль и усталость долгой дороги познания. Слова звучали весомо, надтреснуто, как удары железякой по рельсе... «Бабель об этом писал... более терпко и смачно... Хемингуэй... давал диалог лапидарно... Джойса вы не читали?.. Напрасно!..»

Семен Ефимович крепко держал свой портфель-саквояж. Володя подумал, что в этом портфеле вместе с его рассказом еще едут на дачу курица, докторская колбаса и пара бутылок боржоми.

— Я помню... в тридцатые годы... — густым баритоном сказал редактор отдела прозы. Володя не услышал его. Володина голова гудела, как рельса, по которой бьют железякой. Володя оцепенел, впал в столбняк, сидел отчужденный, покуда не изменился тембр голоса первого Володиного редактора.

— Мне выходить. А вам?

Володя встрепенулся:

— И мне.

Он вымученно посмотрел на девушку. Она отвернулась.

Им оказалось с Семеном Ефимовичем по пути. Редактор отдела прозы шел медленно, мерно, учил Володю, как надо писать рассказы, откуда берутся сюжеты — на примерах тридцатых годов. Там, где по ходу речи нужна была пауза, Семен Ефимович останавливался.

И Володя тоже останавливался...

Прошло много лет. Володин рассказ, отредактированный Семеном Ефимовичем, давно напечатан. Заголовок рассказа, как требовал строгий редактор, заменен. Семен Ефимович умер. Владимир Сергеевич (многие и сейчас называют его Володей) стал редактором, сидит за тем же столом, за которым сидел его первый редактор.

И что же? Гуляя в парке после работы, Владимир Сергеевич вспоминает, какие сюжеты ему предлагала жизнь и какие могли быть развязки. Ему нравится думать о том, докуда бы он доехал тогда в электричке, если бы не его первый редактор. Что ждало его на конечной платформе?..

На ум приходят английские парадоксы: «Чтобы пудинг познать, его надобно скушать». Это, кажется, Бернард Шоу. «Чтобы преодолеть соблазн, ему надо поддаться». Это вроде Оскар Уайльд.

Перепробовав в воображении те и другие развязки, Владимир Сергеевич все же приходит к выводу, что сюжет развязался разумно (он — сторонник разумных развязок и поворотов в сюжетах. К тому же склоняет и авторов, приносящих ему рассказы). «Если бы проглотить весь пудинг разом, — рассуждает вполголоса, сам с собою Владимир Сергеевич, — то что бы осталось мне впрок?

...И каково бы было моей семье, если бы я не приехал в тот вечер на дачу?»

Он обращается благодарной памятью к образу Семена Ефимовича:

«Земля да будет Вам пухом, мой первый редактор!»

И вдруг простая, как спазма сердечной мышцы, мысль пронзает его существо:

«Что было бы, если б я сел с нею рядом? Что могло быть?»

Владимир Сергеевич знает так много, он может ответить почти на каждый вопрос. Но он никогда, никогда, никогда не узнает, что было бы, если бы...

Никогда!

Такое короткое слово, равное целой непрожитой жизни.

В то лето «Уран» играл плохо. Но все же играл. Он бы мог. Он вел в игре с тбилисским «Динамо» два — ноль, но зазнался и бросил играть. И грузины забили ему два мяча. И ростовское СКА забило, хотя «Уран» наседал и сломил оборону, и вел с преимуществом в два мяча. В игре с московским «Динамо» и вовсе вышло досадно: Мигалкин промазал пенальти. Маленький, рыжий, он разбежался, а Яшин и не глядел на него. Лев Яшин медленно шествовал вдоль ворот. Походка его была львиной. Ося Мигалкин заячьим скоком подпрыгнул к мячу и будто запнулся. Мяч порскнул мимо ворот и укатился на гаревую дорожку. Лев Яшин даже не потянулся к нему. Он, подбоченясь, стоял в воротах, в черной футболке и кепке, вратарь сборной мира. Трибуны свистали. Мигалкин трусил к центру поля...

И все же «Уран» бы мог. Он справился с минским «Динамо». Он выиграл у «Спартака». Мигалкин мчался вперед, по краю. Как солнечный зайчик, металась по полю его голова.

Центрфорвард «Урана» Коля Бывалов... Да что теперь говорить о Коле? Вывалов нарушил спортивный режим, и в центре пришлось играть Осе.

— Мигалкин-Пугалкин! — кричал стадион. — Полива-ай!

Ося старался, но не хватало ему заряда для пушечного удара. Ося был бумерангом, лишь залетал на штрафную площадку врага и опять возвращался.

Алябьев тоже старался. Но что — Алябьев? Ему уже минуло тридцать. Противники были плечистей, моложе, наглей. Их шеи были потолще и ляжки покрепче. Алябьев терялся в толпе. Толпа его затирала, валила наземь. Алябьев уже не годился, сошел.

Телепенин держался на поле, будто он прима-тенор из королевской оперы, будто его пригласили в провинцию на гастроли. Он исполнял свою партию на свободном пространстве, отдельно от труппы. Он щадил свои длинные стройные ноги, чурался схватки возле ворот. Он демонстрировал технику, издали бил по воротам. «Стасик! — кричал стадион. — Замастерился! Боится, что ногу отдавят! Интеллигентным стал...»

Поблескивал нажитой раньше срока лысиной Бать-новобранец. Он прибыл из Краснодара и выделялся в «Уране» южной смуглостью, крепостью тела, здоровьем. Стадион кричал ему: «Бать, давай! Квартиру получишь!»

Стадион кричал: «Шайбу! Судью на мыло!» Стотысячный стадион на бугре по-над морем. Он грохотал пустыми бутылками по каменным лесенкам меж рядов. Стадион относился к «Урану» со скепсисом, с укоризной, но готов был поверить в «Уран», полюбить.

— Дави-и их, Боря! — кричал стадион. — Неси-и!

Чуть косолапя, как подобает асу, капитан «Урана» Борис Кузяев бежал по полю, пугал нападающих хладнокровной игрой. Он забирал у них мяч и сам шел в атаку, навешивал на ворота. Но некому было в «Уране» подправить — достать головой. «Уран» подобрался весь малорослый.

— Сам, Боря, сам, — умолял стадион. — Сам делай штуку!

Но Боря, навесив мяч, не глядел, что будет с ним дальше. Он неторопко бежал обратно в защиту. Он был защитником сборной страны, сходился в Рио грудь в грудь с самим Пеле. На кой был Боре этот «Уран» — команда из нижнего ряда турнирной таблицы?

В «Уране» играл Куликов. Он однажды ввалился в ворота «Торпедо» совместно с мячом. Судья засчитал этот мяч, и «Торпедо» едва отыгралось. Куликов стал героем важнейшего матча сезона. Быть может, он получил поощрительный куш за достигнутый гол. Кто знает, какие доходы у футболистов? Какая у них прогрессивка?

Куликову свистал стадион. Куликов надоел. Он кидался на мяч невпопад и бежал с ним к своим воротам. Вратарь Расторгуев едва поспевал уберечь ворота от Куликова. Куликов был спокойный, неторопливый, светловолосый, широкогрудый детина.

Владик Николин, болельщик, даже не то что болельщик, а просто юноша лет тридцати с небольшим, горожанин, младший научный сотрудник, кандидат в кандидаты наук, автор трех публикаций по различным техническим темам, хозяин кооперативной квартиры в одну комнату, женатый, но внутренне все еще несогласный с несвободой женатой жизни, приходил на футбол, и свистал Куликову, и ахал вместе со стадионом, когда урановский мяч трепыхался в сетке ворот «Черноморца».