Солнце висело теперь напротив окна, над самой трубой завода, за озером. Труба стала черной. Солнце ломилось в комнату, нагрелись стены, и стол, и пишущая машинка... «Надо было нырять вместе с тем мужиком... — думал Рэм. — А что бы от этого изменилось?.. Надо было сразу бежать, как только закричали... Все равно не успеть...» Рэм усмехнулся, пожевал сигарету, провел ладонями по лицу, что-то снял. Наклонился к машинке. Он думал: «Как это просто, ах, до чего это просто: сочувствовать бессловесным деревьям. Но как научиться сочувствовать смертному нашему ближнему, брату, соседу, Сергею Иванову? Как?..»

К вечеру Рэм закончил статью. Прочел последний абзац: «Кедровой тайге нужен рачительный, дальновидный, по-государственному широко мыслящий хозяин». Потом он долго еще сидел у окна. Гомон пляжа делался мягче, распадался на отдельные голоса, вскрики, всплески. Пахло дымом, туманом, росой. На заводской трубе зажгли два сигнальных огня. И тотчас, выстреливая огнями, низко прошел большой самолет, быть может, из Владивостока. Или Мурманска. Или из Львова...

Дело было давно, жарким летом. Город весь пропитался пылью, потом, машинной гарью...

Трамвай подошел к остановке. Железо лязгнуло о железо, люди в трамвае шатнулись вперед и слиплись. Чтобы затем шатнуться назад, разлепиться...

Тогда Володе еще не исполнилось тридцати. Он ехал на дачу к семье, в зеленых зауженных брюках и в красной, не полинявшей, ни разу не стиранной ковбойке в черную клетку. Ковбойку ему сшила жена, из шерстяной ткани-шотландки. За всю совместную жизнь с Володей она сшила ему две ковбойки, необычайно яркой расцветки, и одну, не менее пеструю, купила по случаю в магазине. Все три ковбойки настолько явно, рекламно обозначали Володю в толпе, что эта его привлекательность и заметность, может статься, явилась одной из причин, приведших к разладу в семье и к разводу.

Вторая жена не шила, не покупала Володе красных ковбоек. Женившись вторично, Владимир Сергеевич носит сорочки сдержанных тонов, и сам он с годами переменился. Хотя и нынче бывает: идет по улице, погруженный в заботы, соответственно возрасту, положению, как вдруг наткнется на чей-то взор, до того благосклонный... «'Гак она на него посмотрела...» И споткнется, и замечтает...

В тот давний вечер Володя вошел в трамвай, как полагается, с задней площадки. Одновременно с ним вошла в трамвай, с передней площадки, девушка, он заметил ее, неосознанно стал подвигаться вперед.

Девушка заметила Володину ковбойку, ее привлек красный цвет. Она испытала, быть может, воздействие той же силы, что привлекает к источнику света не только бабочек, но и птиц. Безотчетно взглянув на ковбойку, девушка увидала Володю. Ее взгляд был направленный и лучистый, зеленоватый, ночной. Он проник сквозь трамвайную толчею, и Володя потупился, уклонился от этой игры в гляделки. Он подумал, что, может быть, девушка малость пьяна.

Володи был трезвый, но под действием взгляда красивой и безрассудной девушки он почувствовал, что пьянеет.

Вожатый, измученный за день несносной жарой, вел трамвай раздраженно, рывками. Толпа то спрессовывалась, то распадалась. В трамвайной емкости, в этой цистерне, происходило брожение, пассажиры все более соловели. Володина ковбойка пунцового цвета, в черную клетку, промокла насквозь. Всех распарило, развезло, растрясло. Ни личностей не осталось в трамвае, ни даже отдельных лиц, только перебродившая масса.

Но девушка продолжала глядеть на Володю, он вертел головой, переступал с ноги на ногу, чувствуя кожей исполненный определенности взгляд незнакомки. Володя хотя и хмелел от этого взгляда, но обретал в себе некую крепость духа и тела, отдельность от массы, сознавал свою нужность, как пишут в газетах, «счастье быть нужным». Володя работал тогда в газете и пробовал силы в литературе, в жанре рассказа.

Трамвай приехал к вокзалу, двери выстрелили, как бутылки с теплым шампанским. На привокзальной площади сразу возникли потоки, водовороты, запруды и завихрения. Попутчицу унесло от Володи, и острое сожаление впервые пронзило его. (Впоследствии этому впечатлению суждено сохраниться в годах, отстояться и выпасть в нерастворимый душевный осадок.)

Надо бы устремиться за девушкой, сесть в тот же поезд, в тот же вагон, что она, без билета, Штраф-то всего три рубля. Но Володя встал в очередь в кассу, купил билет до нужной ему станции и, глубоко опечаленный, едва обретший и вновь потерявший себя, смешался с толпою. Он отер со лба испарину, будто подвел черту под мечтаниями и безумствами этого вечера. Чинно пошел по перрону, с портфелем в руке. Он вспомнил, что едет к семье на дачу.

Сидячих мест уже не осталось в поезде, но пассажиры спешили, обгоняли Володю, еще на что-то надеясь. Он уступал им дорогу, ибо надежду он потерял.

Как вдруг в одном из окошек вагона увидел — да, да, незнакомку, красавицу, девушку, юную даму... Она устроилась у окна и берегла место напротив себя, дожидаясь Володю. Весь облик ее и взгляд выражали нечто иное, чем в первую пору игры, в трамвае. Глаза излучали радость свидания после разлуки, и еще читалась в глазах эта женская деловитость и домовитость, готовность взять на себя заботы, все устроить, свить гнездышко — и защитить, не отдать. Девушка охраняла занятое для Володи место: на него посягали. Она склонялась к нему, заслоняла грудью, плечами.

И улыбнулась Володе. Приподняла подбородок — юное, радостное существо, освещенное вечерним солнцем. Она торопила, звала на свидание, непременно счастливое, долгое, наедине в битком набитом вагоне, под стук колес...

Володя ускорил шаг, кого-то толкнул, кому-то наступил на ногу. Оставалось совсем уже немного... В каких-нибудь десяти шагах от горячо желанной цели он вдруг запнулся, возникла помеха... Володя увидел перед собою Семена Ефимовича. (Спустя несколько лет после описываемых событий Семен Ефимович умер. О мертвых только хорошее — или ничего.) Семен Ефимович, так же как девушка, сидевшая в десяти шагах, склонялся к свободному, то есть занятому им для кого-то месту напротив, предотвращая посягательства пассажиров.

— Садитесь, — сказал Володе Семен Ефимович, — я занял на всякий случай, видел, вы промелькнули в толпе. У вас такая рубашка, вас не заметить трудно.

Говорил Семен Ефимович медлительным, вполсилы, мужественным баритоном. И поза его и вид выражали мужественность и еще артистичность. Он был в белых брюках, в довоенных, просторных холстинковых белых брюках, в сандалетах, голубых носках и в довоенной же сиреневой с блеском, из трикотажного шелка бобочке. Руки его белы, волосаты, с синим контуром вон. Возраст Семена Ефимовича в тот памятный вечор был такой, как нынешний Володин возраст, лет сорок семь. Волосы у него длинные — не до плеч, но пониже ушей. Кончики волос завивались, образуя сзади на шее нимб-венчик. Шевелюра у него будто помазана салом, лоснилась, не распадалась на пряди и локоны, седина в ней ровная, тускло-серого цвета, пролысины не было ни одной. Подбородок у Семена Ефимовича мощный, красивый, глаза его отличались выпуклостью, были полуприкрыты синеватыми толстыми веками. Глядел он медлительно, со значением, так же, как говорил.

Володя приостановился и тотчас оказался выброшенным из потока на берег, то есть в объятия Семена Ефимовича. Тот еще раз сказал со свойственной ему властной интонацией:

— Садитесь!

Володя сел.

Садясь, он увидел, как девушка протянула руку и убрала сумочку с занятого ею для него места.

Откуда-то снизу, как из подвала, до Володи донесся голос Семена Ефимовича:

— Вам сколько лет?

Володя ответил, что двадцать девять.

— Это немного! — сказал Семен Ефимович. — Хотя... Фадеев в двадцать девять уже написал «Разгром»! Великая вещь! До конца еще не понято ее значение! — Семен Ефимович поднял палец, и это значило, что он-то понял все до конца...

Поезд пересекал унылую, бедную дачную местность. За окном промелькивали обреченные на снос пригородные домишки, полосы зацветшей картошки. В проходе тесно стояли люди. В общем, всем троим повезло: Семену Ефимовичу, Володе и девушке — все ехали сидя.