Это должно было начаться позже: рестораны «Волна», «Золотой рог», «Арагви», «Приморье», «Владивосток», кафе «Лотос». Шарканье подошв по горбатым владивостокским набережным — чтобы поспеть к столу. И танцы. И коллективное пение наиболее популярной песни — о черном коте. И девушки с высокими прическами под платочками, неуклонно идущие по панели сначала в одну сторону, потом в другую. До этого было еще далеко, целый день...

Китобойная база «Владивосток», ведомая двумя буксирами, в резком, прохладном и ясном утреннем свете медленно приближалась к морскому вокзалу, как некий сероскальный материк. Один буксир упирался носом в корму китобазе, другой тянул ее за трос. Крановщик зацепил крюком огромный трап, и трап завис над причалом. Навстречу базе гудели суда владивостокского порта. Вздымались осиплые басовые октавы старых паровиков, властно звучали тугие баритоны дизель-электроходов, высоко голосили сирены портовых катеров.

Играл встречный марш оркестр...

Девочка в сером пушистом берете крепко-крепко прижималась к деду в старой морской шинели. Она отрывалась от деда и ломким своим голоском кричала: «Папа!» И опять утыкалась носом деду в плечо, как будто не верила и стеснялась своей невозможной радости. Она снова кричала: «Папа!» И целовала деда. И махала рукой видному только ей на высокой корме китобазы человеку.

Человек был в белой рубашке и в галстуке. И все другие люди на базе были в белых рубашках и галстуках.

Им кричали с пристани жены, ребята и старые матери: «Вася! Коля! Женя! Папа! Дядя Леша!..»

Они стояли вдоль бортов своей китобазы и улыбались. Их девять месяцев не было дома. Они написали большими буквами на красном полотнище: «Здравствуй, родной наш город Владивосток!»

Буксиры разворачивали китобазу, чтобы она прижалась к причалу огромной своей кормой.

На причале плакали женщины и смеялись. И мужчины тоже могли бы заплакать, они усиленно много курили.

Китобойная база «Владивосток» добыла китов, сколько нужно было по плану, и теперь возвратилась домой. И первая часть праздника — еще без столов и рюмок, и танцев, еще пополам с заботой и тревогой, с музыкой корабельных гудков, с морем, ветром и солнцем — и была самой лучшей частью, самым подлинным праздником.

И чувство предстоящей радости, и любовь друг к другу людей, стоящих внизу на причале и высоко на борту, — было, может быть, самым сильным и подлинным чувством, пережитым этими людьми.

Растущая людская радость охватывала меня; саднило в глазах от ветра. Я думал, что мне пора уезжать, командировке моей вышел срок, но было не оторваться от бесконечного, открытого для всех праздника...

Вечером я стоял на пассажирском причале в Находке и дожидался поезда: тут же рядом светился железнодорожный вокзал.

Бренчала музыка, гудел и вздрагивал немножко ресторан «Приморье». На открытом пространстве меж рестораном и причалом стоял парень в японской куртке, с добрым пухлым носом, и раскачивался немного. К плечу его прилегла черная дворняга. Она обнимала его и лизала щеку. Он называл ее Зинка и гладил ее.

Было это трогательно и грустно. Парень сказал:

— Она со мной три года плавает, в рундучке у меня живет, в кубрике. Сначала укачивалась, а теперь ничего.

— А ты что, и в ресторан с ней ходишь?

— А ходь куда.

На Дальнем Востоке всякий продукт, растительного он или животного происхождения, помимо своей основной питательной функции еще обязательно обладает добавочным свойством влиять на жизненный тонус, разумеется в сторону его повышения. Ну вот, например, отломишь у краба (сваренного в морской воде) лапу, вспорешь ее ножом, вылущишь из панциря беленькое, с красными — вроде как полиэтиленовыми — перепонками мясцо, проглотишь его на завтрак — и обедать не надо, до вечера сыт. Если пообедать крабом, легко обойдешься без ужина. Вообще на ужин есть краба не стоит: тяжелая пища, белок. Да плюс еще некое вещество содержится в крабьем мясе — не для сна, а для тонуса, то есть для активного бодрствования, для буйства сил и половодья чувств.

И другие морепродукты тоже: кальмары, трепанги; осьминога я не пробовал, но, говорят, он не то что тонизирует, а буквально гальванизирует: откушаешь его — и как будто в твой организм вживили аккумулятор... Даже креветки (шримсы — чилимы — морские кузнечики) —и те как допинговые пилюли: проглотил, и расстался с апатией, с тяготой прожитых лет. Раздуваются ноздри твои, и хвост у тебя пистолетом...

Особо хочу сказать об икре. На Дальнем Востоке икра бывает кетовая, горбушечья, кижучья, чавычья. Приносит к родным берегам — после трехлетнего плавания в неведомых морях — по полному трюму красной икры также рыба сима и нерка. Перегрузка икры из рыбьих трюмов в жестяные консервные баночки происходит в таких местах, где к рассолу морской воды примешивается пресная водица светлых, бойких и щебетливых дальневосточных речек, в устьях этих речек. Рыбы, придя из сверхдальних, сверхдолгих рейсов, гуртятся в море, у входа в устья, не торопятся сунуть носы в пресную воду, проститься с пучиной моря, ибо прощание это единственное и последнее — навсегда. В пресную воду заходят они на нерест: расстаться с икрою и помереть. Нерестилища для тихоокеанских рыб — это кладбища. И путь их к смерти своей (ради жизни нового рыбьего племени, младого, незнакомого), против течения быстрых угонливых речек, немилосердно тяжел, усеян жертвами, сопровождается клекотом во́ронов. Икра же в рыбьих утробах на этом пути набухает, зреет; икринки твердеют и обосабливаются; в каждой из них обозначает себя зародыш — кетовый, горбушечий или чавычий эмбрион. В общем, икра перестает быть икрой, какой мы ее знаем, помним, любим намазывать на кусок хлеба с маслом и укрывать сверху круглой долей лука — для хрусту.

Так вот, икра наилучшая та, что взята в море (то есть рыба поймана в море, неподалеку от берега, ставным неводом). Икру, конечно, выпрастывают из рыбьей утробы на берегу, очищают от пленок и засаливают в тузлуке надлежащей крепости. Эта икра не только дьявольски вкусна, до ломоты в скулах (есть ее лучше всего ложкой из миски), но обладает также всей гаммой тонизирующих свойств.

Испытать на себе воздействие таинственных энергий, сокрытых в красных икринках кеты, горбуши или чавычи, мне в должной мере не привелось. (На Дальнем Востоке я бываю от случая к случаю, да и там икра не валяется под ногами.) Но я всегда с интересом приглядываюсь к людям, уминающим икру от пуза, и легко замечаю в них некоторые отличия от нашего брата.

Однажды на острове — в череде других островов среди Тихого океана — я повстречал рыбака во время путины, именно того рыбака, который ловит кету и горбушу, поставляет сырье в икряной цех страны. Ну и понятно, не проносит ложку с икрой мимо собственного рта.

Рыбак сидел одиноко на берегу, подле рыбачьей артельной избушки. Его товарищи по артели, должно быть, вышли в море на лов или, быть может, уехали в ближайший поселок встряхнуться, что совершенно необходимо, если иметь в виду долготу путины, дикость и необжитость тех мест, где раскинут рыбачий стан, а также и возраст рыбачий — цветущий возраст, в самом соку. И очевидно, высокий тонус, поддерживаемый обильным икряным довольствием, тоже надо иметь в виду.

Стоял октябрь, задувал свежий ветер, океан урчал, рыбак сидел — в резиновых сапогах, разумеется, в брюках, но без фуфайки, без рубашки и даже без майки. Голое, довольно щуплое его тело покрыто было мурашками, заметно посинело, однако рыбак не придавал значения крепчающему осеннему ветру с дождем. Его согревал какой-то источник тепла изнутри, или же организм рыбака настолько сроднился с окружающей средой, что и сам стал частицей среды, нечувствительной к внешним воздействиям. На вид рыбак был лет двадцати, но лысый, не стриженный наголо, а именно полысевший, и голова его, маковка головы, напоминала обкатанный морем булыжник, чуть поросший лишайником.