Я спросил у рыбака:
— Чего же ты голый сидишь на дожде?
На что он отвечал, подрагивая всей поверхностью незагорелой кожи:
— А мы привычные. Нам ничего.
Он это сказал с такой беззаботностью, какая может родиться лишь в очень устойчивом против невзгод организме, то есть при высоком жизненном тонусе.
Я спросил рыбака и о том, как ловится рыба и сколько получает рыбак на путине, вот именно этот рыбак, полысевший до времени от каких-то неведомых, может быть, даже космических причин, юный и голый по пояс.
Рыбак сказал:
— Горбуша нынче подходила не очень, за месяц вышло тысяча сто... Кета если пойдет путем, можно и до двух тысяч заработать.
— Что, за всю путину?
— Почему за путину? За месяц.
Когда речь заходит о тысячах, сознание непроизвольно переключается на дореформенные времена: раньше тысяча, нынче сотня. Но рыбак считал свои тысячи новыми, и становилось понятно, откуда в нем этот источник тепла, эта непритязательность, беззаботность перед лицом надвигающегося ненастья. Дело все заключалось в икре: икра кормила, поила, грела этого зеленого по возрасту, посиневшего от холода рыбака, сулила ему такие заработки, при которых можно смело и беззаботно глядеть в лицо будущему, пренебрегая опасностью простудиться и подхватить насморк с кашлем...
На этом же острове в эту же пору я повстречался еще с одним рыбаком, непохожим на первого, вполне одетым и хорошо экипированным. Впрочем, орудие лова у него было до чрезвычайности просто и даже примитивно: толстая леска с тяжелым грузилом и трезубым большим крюком на конце. Рыбак закидывал снасть в кишащую кетой нерестовую реку, дергал и подцеплял крюком рыбину за хребет, за хвост, за бок, за жабру — как придется — и выкидывал на берег. Чтобы затем вспороть рыбе брюхо и выпростать из него икру. Не каждый заброс увенчивался добычей, рыба срывалась, но из пяти забросов один получался удачным наверняка.
Рыбак рыбачил на берегу нерестовой речки, в разгар хода кеты, когда реке не вместить ошалелого рыбьего стада, когда от рыбы ломятся берега. Руки его были перемазаны в крови, кровь даже капала с них. (Хотя известно, что рыбья кровь холодна, но это тоже алая кровь, не водица.) Он выбрал для лова местечко неподалеку от моря. Здесь рыба хотя и глотнула пресной воды, но икра в рыбьем чреве не поблекла еще, не разбухла, не отвердела, то есть осталась съедобной икрой, не утратила сортность.
Рыбак рыбачил открыто, у всех на виду. Он был браконьером, злостным, демонстративным, нахальным. На ремне его висел длинный широкий нож в ножнах, тоже обмазанных кровью. На ивовом кусту висело его ружье, — и предназначено оно было не для того, чтоб стрелять по какой-либо дичи, а для того, чтоб отстреливаться, для самозащиты.
Я подошел к этому рыбаку на почтительное расстояние, по берегу, противоположному тому, где он рыбачил, и с интересом его наблюдал. К интересу также примешивалось и чувство гражданского негодования: браконьер попирал нормы жизни, которые я соблюдал, во всяком случае, старался соблюдать. Он тоже посмотрел на меня — сумеречно и как-то мельком, с вызовом, на мгновенье отвлекся — и продолжал свое гнусное дело.
Браконьер был, конечно, психолог: таскал рыбу из речки на перекрестье дорог, на виду, будучи уверенным в том, что рыбоохрана находится где-нибудь в поиске, в рейде, в засаде, в медвежьей глуши — со своими биноклями, рациями, скоростными катерами, пистолетами. Он знал, что попадается именно тот браконьер, который таится. И чем тщательное, глубже он таится, тем усерднее его ищет рыбоохрана.
Азы психологии: в поезде ревизор непременно штрафует случайного зайца, того несчастного и дрожащего зайца, который спешил, бежал, не успел взять билета и мучается своим социальным неравенством с другими пассажирами, — и штраф отдает с облегчением, заранее приготовил его, сжимает трешку в потной ладони. В то время как злостный, намеренный, принципиальный заяц победно посматривает на соседей своих — простаков, заводит громкие разговоры, проходит по составу бодрым шагом, будто вам он и есть ревизор. Принципиальный заяц убежден в своей безнаказанности, и убежденность помогает уйти от кары...
Вообще нахальство необходимо и безбилетному пассажиру, и браконьеру, как все равно лесному зайцу — чуткие уши. Застенчивость и нарушение норм несовместны...
Надо сказать, что этот явный, нахальный, беззастенчивый браконьер на нерестовой речке, на острове в Тихом океане, обладал, должно быть, еще и высоким жизненным тонусом (съел много икры). Даже и волк не всякий отважится напасть среди бела дня на овечье стадо в виду пастухов.
Впрочем, волк нападает от голоду, браконьер приступает к разбою сытым и если не пьяным, то выпивши, как говорится, поддавши. Да волки и не живут на океанских наших островах. И овец здесь не держат. Зато медведям лафа: они безнаказанно браконьерствуют на нерестовых реках, запрет не распространяется на медведей.
И, надо думать, жизненный тонус у дальневосточных медведей значительно выше, чем у наших российских: медведи на Дальнем Востоке чуть не все лето питаются красной икряной рыбой (жаль, что не научились на зиму вялить юколу), поедают другие морепродукты, известные своими тонизирующими свойствами. Например, собирают во время отлива королевских крабов и морских гребешков. Помните, одно время морской гребешок появился в продаже — съедобным оказался мускул морского гребешка; с помощью мускула смежаются и размежаются створки гребешковых раковин; каждая раковина величиною с блюдце из подарочного сервиза... Мускул морского гребешка вкусен, мясист, богат белком, и еще в нем содержится нечто такое, для тонуса...
Теперь морских гребешков меньше, но дальневосточным медведям досталась, конечно, доля улова, кое-что перепало им.
А наши российские мишки, — какая пища у них? Корешки, бурундучьи запасы орехов, чего-то роются, ищут они в муравьиных кучах, и под осень малина. Не разживешься. Зато наши мишки и спят в берлогах дольше дальневосточных. И безобидны они, и травоядны, и нет у них той жизнестойкости, решимости выжить в меняющихся условиях, как у дальневосточных медведей (В России медведей осталось всего ничего, а на Дальнем Востоке — полно. Сидят по берегам рыбных речек и уплетают деликатесы. Ни за что не хотят вымирать...)
О медвежьем жизненном тонусе я рассуждаю предположительно, на основании весьма неполных данных. Что же касается того браконьера, с медвежьей бесцеремонностью таскавшего рыбу из нерестовой реки, то я, должен сознаться, увы, не подошел к нему, не пресек его разбойного дела. Тонус мой оказался недостаточно высоким для такого поступка. (Вспомним: на суку висело ружье, на боку кинжал.) В утешение можно, конечно, предположить, что он и не браконьер, а, например, научный сотрудник, изучающий, скажем, воздействие пресной воды на икру по мере движения рыбы от устья к истоку. Или, допустим, икра вдруг понадобилась для банкета, к приезду чтимых гостей. Рыбака и послали разжиться икоркой, благо недалеко...
На Дальнем Востоке за что ни возьмись: кусты, лианы, побеги, заросли, водоросли, корни — все, решительно все тонизирует, то есть содержит в себе биологический стимулятор, естественный допинг — без химии — жизненный эликсир. Притомился в пути, на таежной тропе, стань на месте и оглядись. Выбирай себе овощ по вкусу. Вот ползет, увивается по стволам и ветвям лиана китайского лимонника. (Молоденькую пихту всю оплела, скрутила, та, бедняжка, в спираль завилась, еле дышит.) Протягивай руку к лиане и вырежь хлыстик (без ножа с лианой не сладить). Построгай и заваривай стружку в котле. Если имеется у тебя спирт, можешь настоять его на лимоннике. (С одинаковой пользой в дело идут как стружки лиапы, так и ягоды лимонника.) Но это потом, по возвращении из тайги к пристанищу, а пока что в тайге у костра выпьешь кружку взвару из китайского лимонника, и в глазах твоих прибудет зрения, в руках силы, в ногах резвости, в голове возникает если не мысль, то ветер, а в сердце почудится зов.
