Он останавливается в черемушном кусту и погружает лицо в холодную, влажную цветь. Он слушает тайгу. Он узнает ее речь, ее дыхание. Человек здоровается с тайгой. Он давно с ней не видался.

Лариса в цветном ситцевом платье бежит по тропе к туристскому лагерю, а там костры и песни, гитары зудят, рядом большая вода, в воде видны белые головы гор.

Лариса пьет вместе с туристами вино. Танцует на лужайке. Ее провожает во тьме турист, не тот, что плыл с ней вместе из Нарогача, тот уже успел вернуться в свой город, домой.

— Дальше со мной нельзя ходить, — предупреждает Лариса. — Мой муж на охоту ушел за волками, а свекор меня сторожит.

— Да брось ты разыгрывать из себя челдонскую принцессу. Какой еще свекор?

— Все... Теперь я одна... — Лариса убегает от своего провожатого.

...Ее встречает на тропе Костромин. Она сторонкой его обегает. Старик поспевает за ней.

— Напрасно вы ходите в позднее время к туристам, — глухо говорит Костромин. — Нехорошо это. Серьезно. Среди них бывают, нечестно себя ведут. Известны такие случаи. В избу пойдемте спать. Серьезно. Чтобы все вместе. Леонид на двое суток ушел в тайгу. Вам одной непривычно в наших условиях. И мы вас еще недостаточно знаем.

Лариса спешит, спешит, будто старик ей вот-вот на пятки наступит. Она боится Костромина и молчит, поджимает подбородок.

Лариса чистит рыбу на берегу. Порезала себе палец, сунула его в рот и заплакала. Повернулась к чуть видной за садом избе и быстренько зашептала:

— У, проклятые... Еще учить берутся, сами как дикари...

Костромин идет со своими мерными рейками. Замеряет уровень, делает запись в журнал.

— Вы с хвоста чистить-то начинайте, — говорит он Ларисе.

Лариса даже, не взглянула на свекра.

Ленька спускается с гор. Он идет по намокшему снегу, проваливается по пояс. В мешке у него кто-то живой, урчит, ворочается, звереныш...

Ленька разводит костер, ладит таган, кидает снег в котелок.

Мешок он повесил на лиственницу, в мешке большая возня и рык.

— Ну, чо расшумелся? — разговаривает Ленька со зверем. — Мы с тобой скоро Лариску увидим. Ты хоть и волк, а тоже должен понять. Лариска красивая, знаешь какая... Сейчас вот попьем чайку на дорожку — и вниз.

...Ленька ломает цветущую в июне сочную горную черемуху. Он приторочивает букет за спину, срубает себе посошок и катит вниз по крутяку, без тропинки, лишь тормозит посошком.

Лариса бежит по лесу, ветки ее стегают. Волочит свой чемодан...

— Э-э-й! Подождите! — кричит она уходящим туристским лодкам. Ее дожидаются. Вот протянули руку... Слышен говор и смех туристов, стук весел.

Все дальше, дальше лодки... Нет их совсем. Тихо на берегу.

Ленька видит заимку со склона. «Лариска-а!» — кричит он и потом еще кричит и ждет. Бежит вниз.

Первой слышит его собака. Она кидается к Ленькиному мешку. Ленька вбегает в свой дом, в баню...

Он видит развернутую постель, кинутые наземь тряпки, следы торопливых сборов, брошенное жилье...

— Лариска-а! — кричит Ленька охрипшим голосом.

Он бежит к отцовской избе, потом поворачивает и медленно идет к берегу.

Отец навстречу.

— Чего же кричать-то? — говорит Костромин. — Уплыла она. Да вот с туристами. Теперь уж не докричишься.

Ленька прыгает в лодку, на ней он бежал от отца семнадцатилетним мальцом.

Он гребет, и стонут уключины от его отчаянной силы.

...В потемках Ленькина лодка ткнулась на свое всегдашнее место. Ленька в лодке один.

Плывут двое, лодка нагружена до краев черноземом. Ленька на веслах. Старик подгребает в корме.

Яблони огрузли плодами. Яблочный год. Поставлены колья-подпорки под каждую ветку, деревьям не удержать своего добра.

Все семейство Костроминых в саду. Самая развеселая работа: яблоки собирать. Сам старик тут же тешет топором плашки. Он откалывает их от толстенной кедровой чурки, они превращаются в смоляные дощечки. Костромин сколачивает большой ящик, а в нем ячеи.

Весь ящик наполнен отборным, наливным фруктом костроминского сада. Яблоки переложены мхом, к каждой ячейке пришпилен белый лист с надписью «бельфлер-китайка», «пепин-шафранный», «грушовка».

Костромин пишет сопроводительное письмо к яблочной посылке:

«...Дорогие товарищи!..» Он задумывается над письмом. Один у себя в избе, все в ней сработано его руками — стол, лавки, русская печь, люлька, там зыбается младшая дочь... Старик продолжает письмо: «Я живу и тружусь в урочище реки Пыги тридцать лет. Выпадали всякие года, случалось пережить бедствия и горечь...» Опять старик оторвался от листа. Он вспоминает.

...Давнее лето. День ото дня пуще зной. Растопило снег на белках. Речка Пыга хлебнула лишнего, понесла. В одночасье она подбила и скинула в озеро избу. Та изба была добротней слажена, чем нынешняя... Вода принялась слизывать землю в саду. Чернозем, привезенный на лодке из заозерных распадков... Яблони валятся, уплывают... Костромин — тогда он был без единой сединки в усах — спасает, спасает свой сад, вгоняет в землю колья-подпорки. Река и его валит с ног...

Умытое скальное ложе, песчаные языки, коренья наружу, поваленные деревья на месте заимки, поста гидрометслужбы.

На камни ложится первый венец новой избы. Новые яблони на кладбище первого сада...

Костромин пишет дальше свое письмо: «...Здесь на каменистом берегу Пыгинского залива растут яблони крупноплодных сортов, родятся красивые, сладкие, ароматные плоды.

У нашей семьи нет уже сил поднимать новые деревья. Пришло время передать большую часть садика какой-либо организации. Но сад, в котором можно взять тонну или полторы тонны яблок — этого мало для организации. Если бы построить цементные стенки на солнечном склоне, сделать террасы и высадить еще двести яблонь, то можно через несколько лет собирать очень хороших плодов десятки тонн.

Террасы уже есть, я их строил все тридцать два года, что прожил на берегу, выложены они камнем-плитняком, а раньше были столбы-лиственницы, но от времени порушились.

Я предлагал свой садик представителям многих организаций, которые бывали здесь и видели яблони. В первую очередь хотелось подарить садик колхозу, так как территория эта была раньше колхозной, и многие сотни тонн перегноя были привезены на лодках мной и моей семьей. Я передавал с колхозными пастухами председателю Орочакову, чтобы он приехал к нам для окончательного разговора, но в колхозе сейчас много забот, связанных с перегоном скота на зимние пастбища.

Лесхоз соглашается взять, но им трудно справиться, других дел в лесхозе много...»

Костромин писал, и становилось ему все обидней за свой садик; теперь его настигало сиротство. Садик по возрасту и вложенным в него трудам был равен всей костроминской жизни. Старик писал, и глаза становились незрячими от влаги, и строчки ложились трудно:

«За многие годы жизни временами мне очень доставалось от местных властей. Меня обвиняли, что я развожу свой сад для корыстной цели, хотя он занимает всего девять сотых гектара и шесть сотых отведено под питомник...

— Михаил Афанасьевич, — донесся голос жены. — Кончай свою писанину! Вон корова в гору вздынулась, давеча было слыхать, боталила, а теперь никого... Не доена останется.

Костромин откликнулся тотчас жене. Его голос был кроток и тих:

— Схожу я. Сухо нонче. На открытом месте нечего взять. Вот и лезет в сосняк.

Он укутал голову шерстяным колпаком, надел долгополую старую кофту и споро пошел по тропинке наверх.

Вернувшись, еще писал, а жена Федора сердито брякала чугунами и склянками у печи.

Старик обшил посылку рогожей, потом еще мешковиной. Послюнил химический карандаш и вывел отдельными буквами адрес: «Москва. Совет Министров РСФСР».