А потом уже захожу, она говорит: «Оставайся, живи». Я говорю: «Нет. Хватит. Поеду в центр». У меня уже и деньги свои завелись, и шмутки. Решил подучиться.

Во Владивостоке списался с судна. Сел на московский поезд, еду, сам не знаю куда. Билета не брал, в еде себя тоже ограничивал, хлеб покупал, а больше ничего. Вот так еду, и с одним солдатом демобилизованным разговорились. О том, о сем, слово за слово. Оказалось, он мне двоюродный брат. «Поедем, говорит, ко мне, у нас дом, и все». Как раз под Уфой живет. Рудник у них там. Я устроился на разные работы, в вечерней школе сдал за семилетку, как раз в Уфе в Горный техникум был недобор, меня туда и приняли. После техникума — на шахту. И откатчиком поставили. Вагонетки гонять. По специальности, говорят, работы пока предоставить не можем. Ну, а я уже маленько начал понимать, что к чему. На пятки себе наступать никогда не позволял. Ладно, говорю, если не можете продоставить, я буровиком пойду. А потом еще крепильщиком работал, взрывником, электромонтером, бригадиром был. Дошел до начальника смены. А тут как раз призвали в армию.

Спрашивают, кто хочет во флот? Мне это дело уже не новое. Вроде даже и соскучился по морю. Ладно. Повезли нас во Владивосток. Там только разместили в казармах, еще обмундирования не выдали, по городу свободно шатались, у кого еще деньжата не все пропиты... Тут как раз утром майор с голубыми петлицами, авиационный, пришел, нас построили: «По порядку рассчитайсь...» Сорок человек в авиацию срочно потребовалось, на аэродромные работы.

Я как раз сороковым и оказался. Замыкающим. Повезли нас обратно на запад. Конечно, до Москвы не довезли, но и Тихого океана уже не видать. Выучился на радиста. Четыре года на аэродромах морзянкой заведовал...

Вильке двадцать семь лет. Студент первого курса Горного института.

Сереге двадцать девять. Он рассказывает больше о своей поездке в город Никель на базу экспедиции. Он туда съездил один раз за лето, деньги получал, рассказов хватило надолго. Примерно такие рассказы:

... — Я, значит, прихожу, у меня с собой бутылка «Столичной», бутылка коньяку пять звездочек, и бутылка минеральной воды «Полюстрово». Он мне говорит: «Много ты пьешь, Шанягин». А я ему: «В пределах полярной надбавки, кацо. И больше ни грамма». Выпили. Мало. Идем в ресторан. Он лег и лежит. Я его взял, отнес на базу, уложил слать. Все-таки четыре километра. И притом в гору. А в нем пудов пять. Это я один раз за сезон выпил. А ему каждый день приходится. Профессионал. Да. Уложил его — и бегом вниз. А то ресторан закроют. По пути забежал к ребятам, а там Рыжий. «Ты, говорит, почему, когда, говорит, из Аллареченска ехали, сел в кабину? Что ты, говорит, геофизик? Мы все мокли, а ты, говорит, кантовался...» А у меня права второго класса. Я тогда за баранку сел, а Колька-шофер, мой корешь, всю дорогу кимарил. Я рыжему говорю: «Тихо, кацо!» А он мне: «А чего мне тихо?» Я его ударил немножко. Он упал. Подымается и опять ко мне. Я его еще раз ударил. Он еще раз упал. «Пойдем, говорю, кацо, а то ресторан закроют». Пошли. Заказали по триста грамм коньяку. Пять звездочек...

Серега десять лет был забойщиком. На Воркуте. В Кузбассе. На Кавказе. Теперь первокурсник.

Начальник взрывпункта Саня Аржищин самый молоденький в палатке. Ему двадцать два. Бороденка не получилась. Он рыбачил на Балтике. Еще взрывником был на сланцевых шахтах в Эстонии.

Говорит он по ночам мечтательно, мягко и даже ласково:

— ...Да-а, ребятишки, рыбку коптить — это целое искусство. Во-первых, что? Дрова должны быть: рябина. В крайнем случае ольха. Чтобы огня было немного, а только дым и жар.

Они все умеют, первокурсники. Они все могут. Им все ведомо.

Рябина не растет на берегу Баренцева моря. Но врыта в землю железная бочка — коптильня. В нее вставлено железиое решето — поддонье. Под решетом еловые поленья — их привозят сюда из Никеля с базы. На решето валят ягель. В ягелевом жарком и терпком чаду вялится, подвешена на проволоках белотелая рыба сайда, головастая треска и тощая пикша.

Только Володе-сторожу не удается поймать сайду. Он принесет с рыбалки разве что камбалу толщиной с присохшую оладью.

В большой деревянной клетке, сколоченной из ящиков, клюет пшено белая куропатка. И выводок ее — желтобрюхие цыплята — тоже клюют пшено.

Куропатку поймал Серега. Белая птица кидалась грудью на чернобородого зверя, она чертила крыльями по черничнику. Она уводила Серегу прочь от выводка. Она себя не щадила. Детей нужно было спасать.

Серега сграбастал куропатку, зажал ее под мышкой, а цыплят разместил по карманам ватника. Он принес семейство в палатку, и Володя-сторож попробовал пальцем лезвие топора.

— Давай, голову отрублю. На ужин жаркое заделаем.

— Тихо, кацо, — сказал Серега, — если тронешь птицу, мы из твоих мослов сделаем бастурму, а пейсы пойдут на растопку.

...Куропатка привыкла клевать зерно, у цыплят сквозь желтый пух пробились белые перья. Месяц прожило куропачье семейство на взрывпункте Ристи-Ниеми.

Однажды утром его выпустили на черничную, морошечную прогалину. Высоко над морем. Выше не было даю скал, только чайки кружили.

Птенцы еще не сумели лететь, куропатка первым делом опробовала крылья. Она перелетывала с камня на камень, квохтала, но в голосе ее теперь не слышалась тревога, и будто недоумение: как же быть? Она не кидалась защищать цыплят: не страшны ей были эти бородачи. Они стояли и улыбались.

«Все же лучше от них подальше», — решила птица, повела, повела свое семейство с глаз долой.

...Жили четверо на мысе Ристи-Ниеми. Каждый день начитали они зарядкой, плавали в ледяной купели. Спать по ночам им все некогда было и неохота. В жизни у каждого случаев накопилось много. Хочется ведь рассказать...

Ближе к концу сезона приехал начальник взрывных работ, привез соответствующую зарплату. Володя-сторож посчитал рубли. Вдруг обиделся.

— Я, — сказал, — лучше буду канавы копать под Мончегорском. Там я меньше двухсот не имел. А это что — деньги? — Он выпил запас Саниного одеколона. Сане ведь бриться нужно. Ему без одеколона нельзя. Володя стал разговорчив. И все его мысли вполне уместились в четыре слова. Ну, может быть, в пять. Володя пихнул в мешок запасную тельняшку да пару копченых рыб и удалился. Никто не пошел его утешать.

— Ничего, ребята, — сказал начальник взрывных работ, — я вам нового сторожа подберу.

— Не надо, — сказали ребята, — чего у нас сторожить? Слава богу, от этого избавились.

Мы пришли к морю в прозрачный голубой день. Море ударило меня, обдало своей холодной, чистой огромностью. Лариса побежала к морю издалека. На песке валялись панцири морских ежей, песок набух с прошлого прилива.

Мы с Ларисой купались в Баренцевом море. Вода ледяная, а будто не холодно, потому что искриста и колюча: крепкий настой соли.

Скалы гладки, округлы, расколоты морем. Морская капуста на подоле скал: коричневая с солнечной прозеленью поросль.

Мы заглянули вниз со скалы. Там далеко плыла медуза. Радужная, большая, с прозрачной, волнистой юбкой и ярким бордовым корнем. Она складывала и распускала юбку, плыла.

На камнях валялись клешни краба, должно быть, его растаскали чайки.

Море Баренца. Я сел на камень и слушал. Было так, словно меня здесь нет вовсе. Только это голубое море. У него сегодня веселый день. У северного моря голубой праздник. Я прижался щекой к грубо заглаженному камню. У камня своя жизнь. Он пахнет водорослью, пряной свежестью глубин и солнцем. Он порист, как пемза, и шершав. Я слушал камень и воду, как она входит с чвяканьем в скальную щель, а потом уходит. Я смотрел на медуз, на ежей, на камбалу, на остроносых рыбешек, в небо смотрел и чувствовал осеннее тепло северного солнца. Мне хотелось крикнуть, или просто сказать, как я рад встретиться с этим морем. С этим днем моей жизни.