— Ей жизнь надо узнать, специальность чтобы имела, образование, все, хоть на людей посмотреть, человек же ведь, а что ей у вас, как чушке, в земле копаться? Са-ад... Садом все оправдать хотите.

— Дочка она мне. Мы ей образование дали. Восемь классов. Должна еще дома пожить. Не будет она в Нарогаче. Не нужно ой это, серьезно. Я ее из дому не пущу.

— А вы что же, монгольский хан, что не пустите? На принцип решили идти? — Родион встал, ростом ниже старика, и кости просторнее, вдруг повеселел. — Не пустишь? Ух ты какой! Это, знаешь, один жук поселился у коня на загривке, все хвастал: не отпущу. А воробей налетел и клюнул жука в темечко.

— Участок у меня не огорожен, — сказал Костромин. — Конечно, можете здесь ночевать, а в избу ко мне не входите, серьезно. Я за себя ручательства не даю. И над дочерью надругаться не позволю.

Костромин ушел в темноту.

Родион играет на баяне медленную песню, выжимает из каждой клавиши тугую, терпкую, полную ноту.

У костра чаевничают Галентэй и Дмитрий.

— Должно, взял марала, — говорит Галентэй, — хорошо угодил, одной пули хватило. Да и то, я его на самом ихнем лазу поставил, Сам пущай добудет, а мне не тут, дак на другом солонце завалю. Я их знаешь сколь скрадывал — навалом.

Дмитрий молчит.

Вышел из дождя, нагнулся к маленькому теплу костра Иван Никонович.

— Что, с одного выстрела наповал? — мельтешит Галентэй.

Зырянов протягивает к огню измокшую пачку папирос, греет табак и пальцы.

— Ушел, — говорит он с тоской, — второй раз и бить не было смысла, ничего не видать... Совсем промахнуться я не мог. По-видимому подранил. Вот посветает, нужно по следу идти.

— Да ну, ишо ходить за имя́! Сами придут. Вон нас Митька сведет на утренку.

Родион играет на баяне, ухом к нему склонился, сам себя слушает. Не заметил, что пришел к нему босой, в одной рубашонке Колян. Колян теребит Родиона за локоть:

— Дядя Родя, дядя Родя, вам Надька велела сказать, что ее папка на замок запер, а она к вам через чердак прилезет. Там в крыше доска вынимается, папка не знает, а мы с Ленькой сколько разов лазили. И Надька лазила. Как папка заснет, она и прилезет.

— Запер, говоришь? А может, попробуем замочек-то повредить. А? — Родион обращается к пацану за советом, как к ровне.

— Не, дядя Родя, Нюшку так можно побудить. И мамка будет плакать. Я Надьку лучше сведу через крышу.

— Ну что ж, коли так... Боюсь только, что папка твой меня испугается. Я сильно страшный бываю, когда меня разозлят.

— Да ну-у... Он вас не забоится, дядя Родя. Он ни медведя не боится, ни чо...

От озера видать луну, ее плывучий свет на воде, глянцево-синее небо, и яблони, и темные кубики костроминских строений: избу, омшаник и баню.

По пологому скату крыши на четвереньках сползает Надежда. Вот она свесила ноги над застрехой и ухнула вниз. Одета она в жакетик. В руках у нее узелок.

Бежит по тропинке.

Припала к Родионовой груди, шепчет:

— Родя, я насовсем к тебе. Совсем я ушла... — Плачет Надька.

Родион гладит ее, укрывает руками.

— Надя... Солнышко... Хорошо все будет. Со мной ведь ты теперь. Родимая...

Ни в жизнь не говорил Родион таких слов.

Он не распускает рук, ведет Надежду к озеру. Подымает ее, относит на катер. Вода по пояс Родиону. Надежда затихла.

Бежит Костромин, в нательной рубахе, босой, с ружьем.

Родион толкает плечом катер. Никак не сдюжить. Тогда он выходит на берег, встречает там старика. Приобнял Костромина вместе с ружьем и приподнял. Отнес и поставил поодаль.

— Не лезь! — сказал. — У! Стой, как поставлен! С места не сдвинься!

Родион, медлительный от презрения, повернулся к старику спиной. Пошел.

Костромин подымает ружье... Еще не целит, не хочет, не знает... Но уже приклад в плече...

— О-о-о! Родя! Стрелит он... Уйди-ы. — Надька кричит, молит, плачет. Она прыгает наземь и укрывает Родиона от ружья.

Старик опускает приклад...

— Надя... Вернись! Возвратись, ведь дочь ты мне, Надежда! Старый я уже, не подыму семью и садик. Тридцать лет ведь растили. Не для себя... Надя! Надька! Пули у меня в оба ствола заложены. Не отпущу!

Родион посадил Надежду на катер.

Подошел к старику. Вынул ружье у него из рук. Нацелил в небо, нажал курки... Выстрелов нет. Переломил стволы, заглянул... Нету патронов. Обнял старика. Принес его на тропинку. Поставил.

— Стой тут пока что, Михаил Афанасьич! Ручкой нам помахай.

...Завелся мотор. Но Костромин все не может поверить, что дочка сейчас уплывет от него. Он держит катер за борт. Катер уходит. Все глубже, глубже вода. Одна голова над водой. Вот обдало старика. Возвратился на берег. Поднял ружье. Поглядел на него. Повесил на плечо.

Плывет по озеру лодка, груженная землей. Колян в корме, на веслах Михаил Афанасьевич. Старый он сегодня, сидит сутуло, глаза совсем тусклые.

— Папка, — говорит Колян, — а ночью я слыхал, волчица выла, значит, она не ушла, тут живет, опять волченят разведет?

— Обильно они плодятся, волки-то, — не глядя на сына, говорит Костромин.

Они работают вдвоем высоко над заимкой.

Костромин поставил лопату. Внизу, на усадьбе, вдруг залилась зверовая лайка. Очень разволновалась собака. Старик повернулся к тайге.

У пихтовой, лественничной, кедровой тайги — березовая опушка. Между березок показалась комолая маралуха, корова с теленком. Шерсть у нее такого цвета, как песчаные забереги на озере, а на заду подпалины.

Маралухе не страшен собачий гомон внизу. Она видит близко людей, все ниже, ниже идет по склону, трава ей по брюхо. Вот остановилась и смотрит, и теленок смотрит, ему еще любопытней, чем матери. Он вперед ее норовит, но от бока материнского оторваться ему боязно.

Костромин улыбается, глядит на зверье. Колян шепчет ему:

— Папка, гляди, это та, что в прошлый год к нам приходила. И теленок похожий.

— Поняла она, что у нас безопаснее. В тайге сейчас маралуха беззащитна, медведи голодны, а тут ей спокойно.

— Папка, папка, — зовет Колян, — гляди, кто это там? С ружьями.

Старик вглядывается. Глаза у него вылиняли, но дальнозорки.

— Да вот стреляли ночью. За даровым мясом приехали...

Костромин спускается к избе.

Он достает старый морской бинокль. Лезет с биноклем на крышу.

Ему видны трое мужчин на каменном уступе против заимки, они пригибаются там, чтобы скрыться, и скидывают ружья с плеч.

Старик берет в сенях двустволку, закладывает патроны.

...По распадку, вдоль ручья, с камня на камень он торопится в гору.

Пасется над заимкой маралуха с теленком.

...Колян заложил в свой деревянный пистолет камешек-кругляш, пошел по тайге на охоту.

Кобчик залопотал в вершине березы.

— Ага! — грозится Колян. —Ты птичкам не даешь жить, а я тебя сейчас из револьвера.

Скальный мыс воткнулся в озеро, на вершине его гривка леса. Отсюда чуть видно, как ползает в травах маралуха с теленком. Открыта заимка Костромина, там тявкает пес.

— Метров шестьсот будет, — прикидывает Галентэй. — С оптическим прицелом вполне возможно...

— Если надо, и на тысячу не промахнемся, — хвастает директор, только надо ли, а?

— Михаил Афанасьевич нас может увидеть. — Дмитрий схоронился в можжевеловом кусту.

— Чего чикаться? — торопит Галентэй. — Вон уж они до чего обнахалились, людей не боятся, чуть не в двери ломятся.

— А, черт, жалко разрушать такую идиллию... Ну, и порожним я не люблю возвращаться. Отберем у нее теленочка, а? Яловой не останется, вон она какая красотка, и воротник у нее голубого песца...

— Да, чо, Иван Никоныч, корову валите, была охота по телятам патроны расходовать?