Он прошел по тропинке немного и вдруг повстречался с Надеждой. Она выдвинулась медленно из-за яблони и стала против Родиона. Плечи у нее опущены, руки скромненько прижаты к бокам, волосы гладенько уложены на пробор, длинные брови будто стали покатыми от покорности своей неминучей радости.

— Я тебя сколь ждала, ты чего так долго не был?

— На разлуку, на жданье ловят щуку, окунье... — Родион шутит, а смотрит ласково, мягко.

Надежда схватила его шляпу и сдвинула Родиону на лоб. И убежала с тропинки в сад. Вскрикнула радостно, гортанно.

Они идут под кедрами, по полянам, по колено в цветах-огоньках.

— Что такое, Надя, — говорит Родион, — я весь как поломанный приемник, только одну волну и ловлю. Я весь на тебя настроен, поняла? И по ночам тебя вижу. Будто ты скачешь по горам, голову задрала и поешь... А за тобой еще Митька чуть приспевает. И табуретка у него в руках. Приставит к тебе табуретку и лезет целоваться. Вот, понимаешь... Хоть смейся, хоть спиртом себя успокаивай... А на баяне сяду играть, опять на той же самой волне получается.

— У нас был приемник, — говорит Надя, — его папка в озере утопил. Это давно, когда еще мамка сильно болела. Он около нее сидит днем и ночью, а мы приемник включали, там музыка была. Мамка стонать стала, он взил приемник и в лодку унес. Камень к нему привязал, далеко от берега бросил, не достать.

— Надя! — говорит Родион. — Надечка! Эх-хь, прощай моя жизнь холостая, неженатая. — Он кидает свою соломенную шляпу с горы, она долго катится. — Чего же ты все это терпишь? На кой тебе эта вся жизнь? Сколь можно в тайге пенькам молиться? Будешь со мной в Нарогаче — и все! Лесу мне как-нибудь леспромхоз выделит на постройку. Домишко себе заделаем. В лапу срубим. Надежда!..

Родион обнимает Надьку и целует ее, за его широкой спиной и девушку не видно.

Под кедром таится Дмитрий — лесник, наблюдает. За плечом у него карабин. Видать, он давно уже следит за Надеждой и Родионом. Таежный человек, искусно крадется. Лицо его внимательно, но бесстрастно.

...Целуются Родион с Надеждой.

Дмитрий уходит, таясь, все ниже, ниже спускается к озеру.

В распадке сидят у костра Галентэй с директором леспромхоза Зыряновым. Директор — крепкоскулый, остроглазый, сильный человек не старых лет. Директорский карабин приставлен к пихте. На карабине оптический прицел.

Уже вечереет. Накрапывает дождь. Костер разведен под нависшим камнем.

— Ну что, Галентэй, подыматься пора? — говорит директор. — Они ведь, бывает, и засветло являются соль полизать.

— Это когда сильно сухо, Иван Никоныч, им все слыхать, маралам-то, а как дождик зачнет шебаршить, им вроде боязно, пока ночь не упадет, они ни в какую не выйдут на солонец.

Директор снял с тагана котелок, плеснул в кружку чаю, благодушествует...

— Да-а, хорошо бы подвалить сегодня быка,

— Подвалим. А что ж мы, охоты не знаем, что ли? Вы на самом лазу ихнем сядете, во-он под кедрашником...

— А ежели Костромин нам, как в тот раз, помешает?

— Больше не сунется. Я ему дал разгон в Нарогаче, он туда приезжал пацана своего выручать из-под ареста. Однако, должен понять.

— Ну, знаешь, понятия у него свои особенные. Кой черт он за маралов адвокатствует? Ведь в недалеком будущем мы начнем рубить этот берег. Странный человек. Дикий человек. Из кержаков он, что ли?

— С городу он сам-то, мне говорили. Питерский. В двадцать втором году они коммуну делали в Айре. Всех их там подушил Кайгородов. А этот утек. Умом с тех пор тронулся или сроду такой. Через год после коммуны вернулся на это место, без выезду тридцать лет зимогорит.

Директор навострил ухо:

— Слышь, Галентэй, идет кто? Не зверь?.. — Хватнул карабин.

Галентэй тоже взял в руки бердану.

Камень скатился под чьей-то ногой. Вот совсем близко чиркнул шаг...

Дмитрий вылез к костру, здоровается.

Галентэй облегченно кладет винтовку.

— А, Митя, давай, гостем будешь.

— Поохотничать приехали? — говорит Дмитрий. — Родьку-моториста чего на солонец не берете?

Родион сидит под навесом в летней костроминской кухне на заимке. Он перебирает клавиши на баяне, они загораются от близкого костра. Родион поет песню.

Его слушает в потемках Надежда, ее чуть видно.

Слушает Колян, зачарованно смотрит на Родионовы пальцы. Все костроминское семейство стеклось поближе к музыке — пацаны и девчонки, и жена пришла, у нее на руках меньшая дочка.

Играет Родион песню.

Кладет баян, обращается к Коляну:

— Сейчас я тебе пушку заделаю.

Вот он строгает, подпиливает. Прожигает ствол железным штырем.

Готов пистолет. Можно в него заложить камешек и стрелять. Это первая игрушка в жизни Коляна. Завидно его братишкам. Сестры немы от благоговейного любопытства к мужским делам.

Колян крепко держит пистолет. Он щелкает курком. Радуется:

— С него можно рябчика стрелить.

Охотники забираются в гору. Шелестит дождь. Ветром пронесло. Пихты поламывает.

Первым отвалил на сторону Дмитрий. Остался стоять, прислонился к пихте.

Галентэй привел директора в наилучшее для охоты место, шепчет ему:

— Тут скрадывайте. Здесь непременно пойдет...

Директор чуть виден в ночи. Он присел на лесную колодину, курит, прикрыл светлинку ладонями.

Курит Галентэй в своем скрадке.

Стоит, как остался, Дмитрий.

Дождь наддает. И уже не слыхать отдельного гомона речки, скрипенья и треска деревьев, а только один сплошной гул тайги под дождем.

...Не тая шага, выходит к лагерю Галентэй. Он шевелит угольки в сомлевшем костре, кряхтит, снял сапоги, затевает чай.

Возле костра появляется Дмитрий.

Дымятся кружки в руках у Галентэя и у Дмитрия.

— Где Михаил Афанасьича дом, на самую по́кать маралуха выходит, — говорит Дмитрий. — Она каждый год здесь бывает. И теленка выводит. В тайге ей волков страшно, а тут ничего. Михаил Афанасьич ее не стреляет. Как корова ходит, только без ботала. Даже собак не боится. Прямо с тропы ее можно стрелить. А если оптический прицел, так вообще...

— Ну, а чего ж ты зеваешь! Взял да и завалил. Не считаны ведь.

— Нельзя было раньше, Михаил Афанасьич сильно бы рассердился.

— А теперь в самый раз?

— Ага.

...Совсем невидимый в ночи, прижался к стволу кедра Зырянов. Ждет. Не шевелится. Дождь хлещет, хлюпает, сочится.

Вот посреди дождя и темени движется зверь. Он темный и мокрый, как дождь, только тьма его гуще — он сгусток этой ночи.

А может быть, зверь причудился человеку? Человек иззяб, глаза утомились от мрака и напряжения. Пальцы стали чужие. Кинул винтовку в плечо, дернул за спуск... Резануло посреди ночи острым огнем.

Родион взял в костре уголь, прикурил, отшвырнул, уголек пролетел со злым фырчком.

Он поднял глаза на стоящего перед ним Костромина и проговорил, будто одними басами на баяне поурчал:

— Я Надю с собой увезу в Нарогач. Понятно? Ничего такого хорошего она здесь не видит. Я Надю люблю.

— Несовершеннолетняя она, — сказал Костромин голосом более тихим, чем всегда. Казалось даже, что может голос его лопнуть, порваться. — Восемнадцати нет...

— Это не играет никакой роли. Нам не метрики подшивать одну к одной, а жить с человеком, да?

— Незаконно это... Да вот чтобы несовершеннолетнюю соблазнять. Статья есть. Не человечески это, Родион... Не помню вашего отчества. Нельзя ей из дому уйти. Мать у нее не здорова. Сад мы все вместе садили, всей семьей. Сад она знает. Серьезно. Нельзя на полдороге бросать. Саду нужны одни руки. Да вот чтобы как ребенка его воспитывать. Иначе не выйдет толку. — Разволновался старик. Топчется перед костром. Руки мотаются. Будто не поднять ему рук, до того нагрузли в них большепалые, темные от работы кисти.