Вообще я заметил: в Грузии машины будто и не знают никаких машинных болезней; клапана у них не стучат, мосты не гудят, карбюраторы не чихают. То есть, конечно, гудят и чихают, но занедужившие машины, как звери, уносят свои недуги подальше с глаз, на задворки и прячут их там. У нас чуть что, хозяин машины радехонек выкатить свою красавицу в людное место, под окна жилкооператива, всю разобрать, развинтить и заняться текущим ремонтом. Редкий автомобилист, или, как его называют профессионалы, «частник», в наших краях, поехав за город, устоит от соблазна — на лоне природы, у речки, у озера, даже у моря, средь сосен и дюн — слазить своей любимице под капот, вздрючить ее на домкрат, окатить ключевой водой, перемонтировать колесо, поменять воздухоочиститель, спустить масло из картера. Да мало ли что еще...

Хозяин машины, завинчивая гайки и замеряя уровень масла, бывает серьезен, исполнен чувства ответственности в той же мере, как, скажем, мастер-сборщик на монтаже космического корабля. Его руки в машинном масле, он — царь и герой; его семейство подобострастно глядит на папу: наш папа все может сам. О! этот культ техухода! Загнать машилу на яму, залезть в эту яму, под брюхо к своему идолу, сидеть там день-деньской...

Лето у нас короткое, только снял машину с зимней консервации, глядишь, опять пора ее консервировать на зиму, подводить под мосты кирпичные стойки, уволакивать домой аккумулятор, чтоб не замерз. Человек при машине или машина при человеке — у нас об этом не думают, некогда думать, надо подтягивать ступицы, проверять сводимость колес, шприцевать полуоси, производить антикоррозийную смазку. Ездить вроде и некогда. Поковыряться в моторе — и ладно: сам спокоен и машина цела.

В Грузии на машинах ездят, даже и без цели, не по назначению, просто так ездят, чтобы удовлетворить изначальную родовую потребность в быстрой езде и, стало быть, риске. Езда с ветерком на «жигулях», быть может, напоминает грузину вихревую скачку его пращура времен «Витязя в тигровой шкуре»: поле брани, стук копыт, звон булата. Мчаться навстречу — пусть и не врагу, какому-нибудь там «Москвичу», встречать грудь в грудь роковую опасность, кто первым свернет... Гнаться за «Запорожцем», как гонится барс за серной, догнать — и вдруг заскрежетать тормозами. Войти в вираж, чтобы разом взвизгнули все четыре ската. При полном отсутствии обзора, не сбавляя скорости, сунуть нос за скалу, с фатальной верой в фортуну: авось пронесет...

Если бы привезти, ну, скажем, ленинградского автоинспектора в Грузию, поставить его где-нибудь на Военно-Грузинской дороге, у выезда из Тбилиси, постоял бы он там, поглядел, помахал полосатой палочкой, посвистел в свисток — и вскоре упал бы без сил и чувств от махания и свистения. Маши не маши, свисти не свисти, грузинские водители ездят не столько по правилам, сколько по вдохновению, страстно, азартно.

Но, при всей разнице темпераментов наших водителей и грузинских, процент дорожных происшествий в Грузии не выше, чем у нас. Еще неизвестно, что лучше (то есть что хуже) в потоке машин на шоссе: джигит с его неистребимой жаждой первенства или тихо ползущий растяпа-флегматик с его никому не нужной готовностью пропустить вперед себя любого и каждого.

Как бы там ни было, машины в Грузии на ходу, в порядке. Ездят на них круглый год, не ставят на консервацию, чему, конечно, способствует климат. Если занимаются техуходом (а как же иначе?), то в стороне от проезжих дорог, в укромных местах, не выставляя напоказ технологических процессов. И в этом я вижу какую-то, что ли, стыдливость. Машина должна резво бегать, служить хозяину, сиять лаком и хромом, а все, что за этим лаком и хромом, не касается посторонних.

Вообще есть два подхода к производственному процессу и его результату. В одних местах если поставят дом на ремонт, то его заберут со всех сторон ярко раскрашенными легкими щитами, укроют от глаз людских и строительные леса, и бадьи с раствором, и штукатуров с мастерками. Процесс незаметен, зато его результат — дом с наново побеленным фасадом, лепниной и пилястрами — вдруг возникнет во всей красе, словно по мановению свыше. В других местах наоборот: ремонтируют дом на виду, откровенно; весь микрорайон заляпан известкой, завален досками и ржавыми трубами; объект обнесут галереей с козырьком, под которым можно пройти, лишь согнувшись в поясном поклоне; у прохожих над головами качаются в люльках зычноголосые девы — и до того они перемажутся, упаси бог стать с ними в очередь за кефиром...

В Грузии производственные процессы стараются не выставлять напоказ, они происходят подспудно. Во многих грузинских домах мне — да и не только мне — доводилось отведать чачи домашнего производства, но я ни разу не видел в действии аппарата, какого-нибудь там змеевика и других причиндалов, с помощью которых виноградные шкурки и косточки перегоняют в спирт. Чача является на столе в хрустальном графине, будто ее нацедили под застрехой, будто она пролилась из тучки.

Инженер-механизатор Абдул Болквадзе повез менял на своей старой, но полной сил (обреченной на долголетие) «Волге» по селу Бобоквати. Сам он тоже, как и машина его, вышел из возраста гонок и скачек, был степенен, дороден, проще сказать, толстопуз. Да не обидится мой герой на это словечко! Опасность избыточного веса, преувеличенной в диаметре талии, то есть толстого пуза, подстерегает мужчин известного возраста, в том число и автора этих строк, где бы они ни жили, в любых географических пясах, на разных широтах.

В Грузии, я заметил, опасность эта материализуется несколько раньше, чем у нас на Севере: тут больше едят, то есть, может быть, и не больше, но процессу еды придается особое ритуальное значение. Еда здесь обряд; в ней много пряностей, специй, луку, перцу, чесноку, солений; еда приправлена огнедышащей травкой аджикой, сдобрена острым, как речь искусного тамады, соусом ткемали. Еда в Грузии — если это даже не пиршество, а просто завтрак, обед или ужин — на грани искусства. Но искусство требует жертв. За вкусную, острую, пряную еду отдаются в жертву печени едоков. Да, да! Я видел, грузинские едоки, участники многих застолий, украдкою потирают, поглаживают свои огрузшие чрева справа, чуть ниже девятого ребра, там, где печень. Грузинские печени выдерживают тяжкие перегрузки. Острая пища для печени — острый нож.

Мучная пища — строительный материал для жирового пояса округ талии, то есть опять же для толстого пуза. Но, господи, до чего вкусны грузинские хачапури! Их пекут в чудо-печке, в мангале на угольках. Увидеть вблизи мангала не привелось: процесс приготовления еды в Грузии столь же глубоко упрятан, таинственен, как и другие производственные процессы, предшествующие вкушению жизненных благ. Одно из благ — хачапури: пшеничная пресная лепешка, по-российски — шанежка, или кокорка, только намазанная сверху расплавленным сыром. Хачапури подается на стол с пылу, с жару, берешь его (или ее, не знаю) в руки и чувствуешь свое кровное родство с природой, с теплой и круглой землей. Вкушаешь, причмокивая, хачапури — продукт земледелия, животноводства и кулинарного искусства, изделие женских рук. Женщин нет за столом, они где-то внизу, у мангала, у горнила жизни... И чувствуешь, как плоть хачапури, богатая углеводами, становится твоей собственной плотью; ты набухаешь, как тесто в квашне, прибавляешь в весе, увеличивается периметр твой талии. О эта жестокая диалектика бытия!

Хачапури, лаваш из пшеницы, мчади из кукурузной муки... Плоть мчади, богатая углеводами, так же, как и плоть хачапури, непосредственно поступает в плоть едока.

Помню однажды, давно было дело, в приморском парке под кипарисом грузинская женщина торговала чачей в разлив; она зазывала праздных прохожих: «Вот чача! Виноградный напиток! Непосредственно поступает в кровь!»

В энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона, вышедшем без малого сто лет назад, в статье князя В. Масальского «Грузины», есть следующее наблюдение: «...Кушанья запиваются вином; едва ли какой-нибудь другой народ в мире пьет столько вина, сколько его выпивают грузины, причем пьяны они бывают весьма редко». Что правда, то правда: на всем пути от Тбилиси до Бобоквати и далее я не помню случая, чтобы хоть раз в придорожной харчевне — шашлычной, хинкальной, хачапурной — кушанья запивались бы кофе или чаем. Напитки эти редко подавались к столу и в домах, в коих я удостоился побывать. Подавались грузинские вина — их названья широко известны повсюду. Гораздо меньше известны побочные воздействия вин; я имею в виду опять же несчастную печень, как говорят англичане, ливер; печень нуждается в передышке, ей легче поладить с чаем (я сужу по собственной печени)...