Я и в Грузию отправился с мыслью о чае. Здесь — родина чая. Или, правильней будет сказать, вторая родина. Первая далеко на востоке. Здесь живет Кето Гогитидзе. Я приехал затем, чтоб написать очерк о ее проворных руках, без устали сощипывающих чайные листочки с куста — куст за кустом, ряд за рядом, день изо дня, от зари до зари, с апреля до октября...

Абдул Болквадзе остановился, кого-то позвал, что-то сказал, откуда-то появилась машина — «Жигули» последней модели, с хромированным кантиком вокруг кузова, — и мы пересели из старой «Волги» в этот поблескивающий и поскрипывающий лимузин. «Волга», как видно, предназначалась хозяином для обыденных ездок. Сегодня ему хотелось чего-то другого. В нем проснулась (возможно, и не засыпала) бацилла грузинского гостеприимства.

Тут я позволю себе еще цитату из князя В. Масальского (к свидетельству предшественника иной раз полезно вернуться, чтоб ощутить границу между вечным и преходящим): «...Грузины отличаются веселым, общительным, симпатичным характером... доверчивы и откровенны... добродушны, впечатлительны, гостеприимны; любят песню, пляску и зрелища и с удовольствием веселятся в кругу знакомых».

Все верно, все так. Но читаем несколько ниже: «...Грузины, в общем, весьма воздержанны в пище; простой народ часто довольствуется сухим хлебом, зеленью и сыром». Вот как: «довольствуется», поскольку «простой народ». И далее: «...Грузинские селения издали мало заметны и похожи на груду развалин... Сакли крестьян первобытной постройки; почти всегда это — землянки с плоской глинобитной крышей, прислоненные к горе... Дома дворян и князей.. часто бывают двухэтажные, а иногда и вовсе европейской постройки...»

Князь Масальский писал статью о грузинах в энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, будучи убежден, что так было, так есть и так будет: для простого народа сакли, для князей дома европейской постройки; одним быть воздержанными в пище, другим обжираться и т.д., и т.п. Не стоит упрекать князя в недальновидности, что с него взять...

Цитатой из энциклопедии прошлого века я предваряю посещение колхозного музея села Бобоквати. Именно с музея и начал экскурсию по родному селу Абдул Болквадве. История этого колхоза свидетельствовала о том, как труд — коллективный труд (по-грузински труд — шрома) — принес достаток, может быть даже и богатство, в каждый дом, в каждую семью. Сакли исчезли, на их месте выстроились двухэтажные княжеские (князья тоже исчезли) дома.

Конечно, труд крестьян села Бобоквати и других аджарских сел вознаграждается несколько более щедро, чем, скажем, крестьянский труд на Вологодчине или Новгородчине — с тамошними лесами, болотами, подзолистыми почвами, долгими зимами. И сами расходы, потребности жизни в Аджарии иные, чем в наших краях: здесь можно пускаться в зиму без валенок и без шубы. Жаркий, влажный климат, отзывчивая на труд земля, субтропическое буйство растительности — в колхозе ничто не пропало даром.

Пока я рассматривал экспонаты музея, Абдул Болквадзе скучал: в музее было сумеречно и пахло музеем. У подъезда музея хозяина ждал молодой, чуть объезженный конь, то есть целая упряжка коней, мощностью в семьдесят пять лошадиных сил.

Сели, поехали. Не успев разогнаться, водитель нажал па тормоз. Из музея приехали на молочную ферму. Тут фермой и пахло, только запах этот был гораздо сильнее, чем в музее музейный запах.

Коровам и телятам живется на ферме — в новом каменном стойле — в общем, недурно, однако с кормами беда: нет свободных земель под покосы и выпасы, всюду чай, мандарины. Бобокватские коровы, будучи воздержанными в пище, воздержанны и в отдаче молока, дай бог в год по две тысячи литров. Но убыточных этих коров, покрывая убытки доходами с чая, колхоз обязан держать, поскольку — курортная зона, Черноморское побережье, всесоюзная здравница. Отдыхающим не поправить здоровье без молока, сметаны и творогу. Молочка из-за Кавказского хребта не привезешь, даже на самолете — скиснет. Молоко — не вино.

Впрочем, когда-то считали, что и грузинские вина от перевозки скисают. В «Путешествии в Арзрум» А. С. Пушкина (совершенном и описанном, как известно, в 1829 году) есть на этот счет такие строки: «Вина их (грузин — Г. Г.) не терпят вывоза и скоро портятся, но на месте они прекрасны. Кахетинское и карабахское стоят некоторых бургонских. Вино держат в маранах, огромных кувшинах, зарытых в землю. Их открывают с торжественными обрядами. Недавно русский драгун, тайно открыв таковой кувшин, упал в него и утонул в кахетинском вине, как несчастный Кларенс в бочке малаги».

Доярка Нина спросила меня, как с кормами у нас в России. Я отвечал, что нынче было дождливое лето (речь идет о лете 1974 года), дожди пали на самое время покоса, и покос затянулся до снега. Нина искренне огорчилась за наших российских коров. Вообще она относилась к коровам как к существам с душою и разумом. Коровы живы не кормом единым, они любят еще погулять, порезвиться на травке; у них, как у людей, бывают смены фаз настроения: фаза бодрости духа сменяется фазой уныния и печали. В прямой зависимости от этих фаз находятся и удои.

— Что будет, что будет! — воскликнула Нина. — В газетах пишут о стойловом содержании, о животноводческих комплексах... Это значит, коровы лишатся радости: ни в поле им погулять, ни размяться. Они ведь так понимают природу, так любят... Тогда уж и не коровы будут, всю жизнь взаперти, а бог знает что...

Абдул Болквадзе и на ферме тоже скучал, нимало не разделяя сочувствия Нины коровам, которым грозит превратиться в бездушные шестеренки, в детали конвейера жизни будущего.

Наконец мы снова поехали, вверх по дороге, все круче, совсем уже круто, мотор завыл; автомобиль ткнулся носом в изгородь, увитую виноградной лозой. Абдул принялся сердито жать на клаксон,

Ворота отпер сын Абдула, похожий на него малый лет двадцати пяти, уже с брюшком, неторопливый, вальяжный в движениях, весь какой-то округлый и томный; к его одежде пристали травинки, сенинки; казалось, парень сладко спал в стогу сена, еще не совсем проснулся, потягивается со сна.

Но, как скоро я убедился, впечатление было ошибочным, сын Абдула работал. На дворе стоял грузовик с будыльями кукурузы, малый вовсе не спал, а разгружая будылья — заготовлял корма для собственной фермы.

Вскоре я увидел эту ферму. Абдул показал мне ее, как до того показывал колхозную ферму. Корова Абдула живет в хлеву, похожем на терем: с островерхой шиферной крышей. Хозяин сказал, как бы извиняясь за свою корову, за роскошества ее быта, несоразмерные с заслугами, что молока она дает немного, но молоко это и мацони — СВОИ.

Во дворе усадьбы, кроме грузовика, находилась уже известная нам старая «Волга» Абдула. Хватило места и для «Жигулей». Понимая мое недоумение при виде такого обширного машинного парка, Абдул сказал:

— «Жигули» — моего двоюродного брата, заместителя директора чайной фабрики. На нем лучше ездить... А это мой внук, Тенгиза сын Руслан.

Руслану было на вид года три, но в нем уже проглядывался характер будущего мужчины — энергический, властный, Он подступил к делу со своими непременными условиями и требованиями (Руслан говорил по-грузински). Дед вынужден был их исполнять с каким-то даже подобострастием.

Появилась жена Абдула, ее звали Венера. Она тоже не знала по-русски. Открыто, смело, с усмешкой оглядела меня всего и сообщила свое впечатление мужу. Муж отнесся к жене в повелительном наклонении, как и пристало хозяину дома, кормильцу. Впрочем, жена была вполне эмансипирована, каких-либо признаков искательности или приниженности по отношению к мужу я в ней не замечал. Она вела себя так, как ведут себя женщины в русских селеньях: прекрасно понимая слабости своего мужа, равно как и его престижное право на роль главы, она не перечила, но и не уступала ни на йоту. Правда, судить о характере отношений в семье Болквадзе я мог лишь по интонациям диалога.