Можно было подумать, что Абдул с Венерой о чем-то спорят, однако итогом спора явился маленький, как теперь говорят, журнальный столик. Венера вынесла его из недр усадьбы (двухэтажного, «княжеского», дома); столик был накрыт на двоих: хрустальный графинчик с чачей, хрустальные в металлической, может быть серебряной, оправе рюмки, орех фундук в хрустальной же вазочке и сыр сулгуни. Засим явились два стула, и мы с хозяином, по-бивачному, как на привале в походе, отведали яств и напитка — для подкрепления сил.

Грузовик уехал, Тенгиз и Венера стушевались, Руслан занялся своими делами, и так сделалось тихо на усадьбе Абдула Болквадзе, что зазвенело в ушах. Колотье орешков — для этого поданы были щипцы — звучало как перестрелка. Райские плоды свешивались с дерева прямо к столу. Абдул, перехватив мой взгляд на огрузшее плодами дерево, вызвал сына; Тенгиз залез на дерево и принес, сколько мог захватить, налитых сочной сладкой плотью, с полопавшейся шкуркой, в солнечной пыльце, японских по родословной, а ныне грузинских фруктов — корольков.

— Мыть не надо, — сказал Абдул. — Так можно кушать. У нас воздух чистый. Микробов нет.

Подкрепившись, мы совершили экскурсию по усадьбе Болквадзе. Усадьба, правда же, стоила того, чтобы водить по ней экскурсии. Она свидетельствовала о росте материального благосостояния жителя аджарского села — осязаемо, вещно. По лестнице мы поднялись на балкон-баллюстраду, затем вошли в крытую галерею, обставленную мебелью чешского, югославского или немецкого производства. Войдя во внутренние покои, в опочивальню, удостоверились, что и здесь сельский быт ничем не отличается от быта интеллигентного горожанина. Затем посидели, в столовой-гостиной. Абдул сказал:

— Дом начинал строить мой дед. Я его достраивал. Это — деревянный дом. Каштановый. Дед рубил на горе каштаны, потом сюда привозил на быках. В каштановом доме жучок не живет. Клоп не живет. Зимой каштан холод не пропускает. Летом в каштановом доме прохладно. Сто лет дом стоит. Еще сто стоять будет.

Мы спустились со второго этажа наземь и заглянули в гараж. Величиной и технической оснасткой он походил на станцию техобслуживания. (Вот почему машины в Грузии — долгожители!) Бетонированная плоская крыша гаража представляла собой затененную со всех сторон зарослями тунга и хурмы площадку — место для отдыха и прогулок. На крышу гаража вел железный трап. Мы поднялись туда и снова полакомились корольками, провялившимися на солнце гроздьями винограда. На крыше гаража можно было также принять холодный душ.

Я делаю эту опись-инвентаризацию жилых и подсобных помещений в доме жителя села Бобоквати, не рядового крестьянина, но и не главного инженера, просто инженера-механизатора — в добавление к тому, что показывают обычно экскурсантам. В Бобоквати, в туристский сезон, привозят из Батуми на автобусах советских граждан, немцев или шведов, совершающих круиз по Черному морю. Они осматривают музей, чайные плантации и мандариновые рощи. Это все интересно и поучительно, однако туристу (я сам бывал в туристской шкуре) всегда охота проникнуть в основу, в ячейку необычной для него действительности, прикинуть, как у вас, как у нас...

Мы направились в мандариновый сад. Мандарины еще не дозрели, еще немного им оставалось побыть такого цвета, как листья. Настанет время, и янтарный мандариновый сок как будто проступит наружу, просочится сквозь плотную кожу; мандарины засветятся, засияют, озолотятся. Возобладает сильный, чистый, праздничный цвет.

Зеленые мандарины, стоило их раздеть, внутри были трепетно-смуглы, с кровяными прожилками-капиллярами, терпки и кисло-сладки на вкус. Мандаринов много у Абдула Болквадзе, не больше, чем у других, но и не меньше: триста кустов, на коих родится десять тонн мандаринов. И еще апельсины с лимонами.

Это значит что же? Почем у нас мандарины? Во мне просыпается рыночный человек, то есть человек, посещающий рынок по мере семейной надобности, — за картошкой, морковкой, соленой капустой, за петрушкой, укропом, за яблоками, грушами или за дыней-колхозницей. И в моем сознании возникает запечатленный образ грузина-торговца: в плоской, округлой, как лепешка-лаваш, кепке, с букетом тюльпанов, мимозы, гвоздик, хризантем, или с гранатом, хурмой, или с дикорастущей мочалкой. Мимоза кусается. Но ведь и морковка у бабки из Парголова тоже не без зубов. Клюква нынче зубастее винограда. О бруснике лучше не говорить...

— Абдул, поехали искупаемся.

— Холодно, — сказал Абдул. — Купаться чадо в сентябре приезжать. На будущий год приезжай.

Жарко ли, холодно ли, но мы сели в «Жигули» двоюродного брата Абдула и под громкий рев Руслана, которому тоже хотелось на море, выехали за ворота, скатились к морю — не к самому морю, а на главную улицу Кобулети — долго-долго ехали вдоль рядов эвкалиптов и кипарисов, мимо двухэтажных особняков за железными оградами, в окружении мандариновых садов и кустов цветущей мушмулы. На выезде из Кобулети дорогу нам преградил шлагбаум. Инспектор ГАИ с помощниками в штатском — представителями общественности — осмотрели багажник машины. Как я узнал от Абдула, это был мандариновый кордон. На самостийный вывоз мандаринов из кавказских субтропиков наложен запрет.

На главной улице Кобулети, на шоссе, по которому можно доехать до турецкой границы или, напротив, до Москвы, было пусто: миновала не только чайная страда, но и курортный сезон миновал. Пустовали пляжи. Мы высунулись к морю в таком местечке, где прямо у края прибоя стоял казенный каменный дом. Вывески по-грузински и по-русски говорили о том, что здесь находятся кобулетская милиция и родственные ей учреждения. Едва мы остановились против милиции, как из подъезда вышли разные лица, видимо не очень занятые после курортной страды, так же как и чаеводы окрестных сел — после чайной. Двое сели к нам в машину и после короткого — форте-фортиссимо, на грузинский манер, — разговора мы поехали в гору, в село Бобоквати, на усадьбу к Абдулу Болквадзе.

Я не стал о чем-либо спрашивать, сюжет теперь развивался помимо моей воли, оставалось положиться на волю кобулетской милиции.

Покуда Венера накрывала на стол, кобулетские люди поиграли в нарды. Вскоре затем началась пирушка, и она тоже была отчасти игрой. Правила этой игры я немножко усвоил по дороге от Тбилиси до Бобоквати. Грузинское гостеприимство, эти скатерти-самобранки, этот рог изобилия — не только подарок гостю, но еще и экзамен: что ты за птица, чего ты стоишь, гостюшко дорогой? На пирушке тосты — это, как говорят социальные психологи, — тесты. И если уж ты попал на грузинскую пирушку, избави бог тебя перебрать, передернуть, брякнуть лишнее, уклониться от тоста или ослушаться тамаду. О, я не завидую бедному гостю, если он провалится на экзамене за столом!

Тамада поднял бокал, он говорит слова в мою честь, хотя и знать не знает меня, в первый раз видит. Нужно набрать в рот воды (отнюдь не вина и не чачи), выслушать речь до конца, склонить голову с благодарностью, выпить — но с полным знанием меры. И ждать... Напрягать слабеющие (все-таки пир) умственные способности, готовиться к выступлению. Грузинский пир походит на отчетно-выборное собрание: ты записался в прениях и вздрагиваешь всякий раз, как встает председатель.

Садясь за стол с двумя товарищами из Кобулети, я понимал, что ими руководит не только национальное гостеприимство, но и профессиональное любопытство, которое можно вполне понять, если вспомнить, что в нескольких километрах от Бобоквати проходит государственная граница. Итак, неплановая пирушка в доме Абдула Болквадзе носила административно-профилактический характер. И некоторая принужденность вначале давала о себе знать, до тех пор, пока один из кобулетских товарищей, пристально глядя на меня, не сказал:

— Получил письмо от Юрия Ивановича. Он пишет, что приедет ко мне отдохнуть. Он каждый год приезжает. Вы знаете Юрия Ивановича?

Я с облегчением воскликнул: