— Знаю! Знаю! Как же мне не знать Юрия Ивановича? И он меня знает!

У нас нашелся общий знакомый — Юрий Иванович. Мы обменялись некоторыми сведениями об Юрии Ивановиче, чтобы удостовериться, что он правда наш общий знакомый. И после этого все пошло хорошо.

Наконец-то мы погрузились в море, я и Абдул. Купальщиков, кроме нас, не было ни души. Близость милиции, теперь хорошо нам знакомой, внушала чувство безопасности.

Абдул ухал от счастья, стонал:

— У-у-у! Я никогда не купался. О-о-о!

— Купайся, Абдул, — агитировал я товарища. — Если будешь купаться, ты похудеешь.

— Ты думаешь, похудею? — загорелся надеждой Абдул. — Ты знаешь, в прошлом году я в Ленинград ездил, операцию делали. Камень из печени вырезали. Врач мне говорил, зачем такой толстый? Сала надо много резать, операцию трудно делать. Теперь купаться буду каждое утро...

Мы всласть накупались и возвратились домой под вечер. Абдул уехал в колхоз на партсобрание по итогам сельскохозяйственного года. Я пошел погулять по селу Бобоквати.

Некоторые дома бобокватских жителей стояли у самой дороги, жители сидели на лавочках, на крылечках, как в наших российских селах. Дети немножко пугались при виде меня. Они прижимались друг к дружке и к своим матерям. Их черные глазенки были полны любопытства и страха. Женщины глядели на меня спокойно и дружелюбно. Мужчины не замечали меня. Никто не здоровался первым, как это заведено на Руси, никто не заговаривал со мной. Однако все глядели вослед и обсуждали меня, я слышал.

У каждого дома стояла машина: «Москвич», «Жигули» или «Волга». Мне вспомнился анекдот из некогда популярного цикла о всезнающем армянском радио; у армянского радио однажды спросили: «Может ли каждый грузин купить себе «Волгу»? Армянское радио подумало и сказало: «Зачем грузину так много воды?»

На подворье одной из усадеб стоял «Запорожец». Я с симпатией подумал о хозяине этой усадьбы как о бедняке. Именно бедность, а не богатство, вызывает сочувствие, отклик в душе.

Я дошел до последнего дома, но дорога здесь не кончалась. Куда же она ведет? Я задал этот вопрос хозяевам крайнего дома, коротавшим вечер на крылечке. Мне сказали, что дорога ведет в село Дагву. Мне захотелось пойти в эту Дагву, познакомиться с председателем дагвинского колхоза, побывать в доме жителя Дагвы. И снова идти по дороге, по горам и лесам, до следующей деревни...

Однако быстро темнело. Я поспешил вернуться туда, откуда пришел, в дом Абдула Болквадзе.

У ворот меня встретил Тенгиз. Мы погуляли с ним в теплых потемках. Где-то внизу, на главной улице Бобоквати, сновали машины, наплывали и меркли сполохи света. Тенгиз иногда протягивал руку, доставал из потемок мандарин, угощал меня.

— Эх! — вспоминал с улыбкой Тенгиз. — Раньше было: поедешь в Харьков, в Ростов, в Ташкент, свезешь килограммов пятьсот мандаринов. Поторгуешь, потом отдыхаешь... Их! Тенгиз предавался воспоминаниям без горечи. Просто в памяти сохранились приятные отголоски былого. В юной жизни Тенгиза, кроме села Бобоквати, еще были Харьков, Ростов, Ташкент...

Тенгиз закончил десятилетку и стал чаеводом в колхозе. И отец и мать у него чаеводы, и жена чаевод.

Мы с Тенгизом посмотрели по телевизору футбол, попили чаю, своего, бобокватского. Тенгиз открыл окно, протянул руку и сорвал с куста лимон, нарезал его к чаю.

Глава семьи вернулся с собрания поздно. Утром он разбудил меня затемно:

— Пойдем купаться!

Искупавшись, мы малость продрогли. Сели завтракать. Абдул налил в рюмки чачу. Я посмотрел на часы, было начало восьмого. Хотел отказаться, но Абдул поднял рюмку. День начинался с тоста:

— За ваш город! За Ленинград!

Отказаться было нельзя, невзирая на раннее время. Уважение к нашему городу, понятное каждому человеку, в устах Абдула Болквадзе имело еще и личный оттенок: среди камней нашего города остался и крохотный камешек, искусно вырезанный хирургом из печени Абдула.

Дом Кето Гогитидзе стоит пониже, чем дом Болквадзе, на склоне горы, на уступе. Отсюда видны центральная площадь села Бобоквати, правление колхоза и чайная фабрика.

На порожке дома сидела мать Кето Гули, Гулико... Иконописное лицо Гулико Гогитидзе выражало кротость, душевный покой и одновременно — любопытство. Пахло свежесгребенным сеном, на лужке возле дома высилась копна, тут же валялись грабли. Гули до нас сгребала сено, теперь присела на порожек и поглядывала на гостей из-под темного, низко опущенного на лоб платка. Рядом с копною стоял красный «Москвич».

Гули спросила, кто приехал, откуда, зачем. По-грузински спросила и подождала. Голос ее прозвучал в тишине, как шуршание сена, как точенье цикад. Мой провожатый почтительно ей отвечал, дожидался, когда она снова заговорит. Он переводил мне суть речи Гули Гогитидзе. В семье у нее сын и четверо дочерей... И теперь вот еще невестка. У сына с невесткой пока что трое детей... Отец Кето умер, когда Кето было три месяца. Гули всю жизнь выращивала и убирала чай, и все ее дочери тоже. И сын Тамаз... В четырнадцать лет Кето уже поспевала за матерью на уборке чая. В девятнадцать лет Кето стала Героем Социалистического Труда. У Кето есть любовь. Это — чай... Мужа нет у Кето. Когда вернется Кето, мать не знает.

Пришел Тамаз Гогитидзе, сын Гулико, брат Кето, высокий, статный, лет тридцати мужчина с сумеречными дремучими бровями, бригадир-чаевод. Он провел нас по лесенке на второй этаж, в кабинет сестренки, члена правительства, Кетеван. В кабинете был письменный стол и книги. В окно кабинета виднелись горы, поросшие лесом, и небо. Я взял с полки книгу — «Отечество» Василия Пескова. На титуле книги имелась дарственная надпись автора. Василий Песков подарил свою книгу Кетеван Гогитидзе — на добрую память...

Мы постояли в молчании в кабинете Кето, как в музее.

— Кето хорошая девушка, — сказал провожатый, выруливая горными проулками. — Работящая... А вот мужа не может найти. Все не то...

Я подумал о будущем муже Кетеван Гогитидзе. Найдется же он наконец... Каково ему будет угнаться за Кетеван? Кето здесь, Кето там…

Чайная фабрика в Бобоквати небольшая, для одного колхоза имени Пятидесятилетия образования СССР. Она утихла до весны: колхозный чайный лист переработан, чай расфасован, отправлен потребителю. Потребитель попивает грузинский чаек — вприкуску или внакладку.

Идем по фабрике. Вот здесь происходит умерщвление чайного листа. Лист умирает при температуре сто семьдесят градусов. Здесь — на роллерах — скручивание. Это — сушильный цех. Зеленый чайный лист измельчен, почернел и высох. Теперь остается его заварить и отведать, то есть дегустировать — и аттестовать: экстра, высший сорт, первый сорт и так далее. Дегустатор стоит над весами подобно Фемиде. (Может быть, есть такое грузинское имя — Фемида?) На правой чаше весов гирька в три грамма, на левой чаше — щепотка чая. Кипятится вода на спиртовке: сто пятьдесят граммов крутого кипятку, три грамма чаю... Дегустатор Нора Рухадзе набрала полный рот не слишком крепкого чаю (дав ему малость остыть) и проглотила. Задумалась, вгляделась в себя. Вынесла приговор:

— Высший сорт.

Сели к столу, попили жиденького чайку, только что аттестованного — высшего сорта.

Справа пальмы, кипарисы; в узорных прорезях пальмовых крон, в конических просветах меж кипарисами — море. Слева чайные поля — именно поля, шпалеры чайных кустов, обстриженных комбайнами.

Амиран Гагаишвили вел машину молча, и какое-то выражение горечи было у него в углах рта и в глазах. Откуда она — такой удачливый молодой председатель?.. Теперь я знал откуда: Амиран ехал в Батуми, в онкологический диспансер. Недавно он вывез оттуда — после операции — родного ему человека. Человеку не стало легче. Амиран ехал к тем людям, что сделали операцию — больше ехать не к кому...