Пока Костромин нам рассказывал о своих невзгодах, радио исполняло музыку братьев Покрасс. Директорский домик будто пошатывало этой громкой музыкой, будто катился по рельсам вагон, и не выйти, не переобуться. Мы только шевелили пальцами в мокрых портянках и слушали младшего лейтенанта, директора туристической базы Костромина. Хотя его голос был ровен и глух, без форте и без фортиссимо, но что-то в нем было подобно навальной, парадной музыке. Ходить под такую музыку надобно строем, тянуть носок.
— Распустили народ, — сказал Костромин.
Иван вдруг затряс головой, как вылезший из воды кудлатый пес, и сказал:
— Тяжело тебе, гражданин начальник, и еще тяжелее будет.
Костромин посмотрел на Ивана тускло и пристально, вздохнул с видимым страданием и пошел раскочегаривать свой керогаз. Но возвратился к столу без супу, сказал:
— Электроплитка есть у меня, но спираль в ней перегорела. Электрик наш обещался сделать, да где...
Мы поглядели с Иваном друг на дружку, нам становилось невмоготу без горячего супу в холодном доме. Наш хозяин не ладил с вещами, с предметами обихода. Вещи в доме все словно забастовали и отказались служить. Хозяин злился, огорчался.
— Я подал прошение, — сказал Костромин, — чтобы меня отозвали обратно в кадры. Я человек военный, и там принесу наибольшую пользу. А видеть весь беспорядок, который творится здесь на гражданке, и при этом молчать — не могу. Пусть другие молчат.
— Мы лезли сегодня берегом весь день, — сказал я Костромину, — дороги нет, замотались порядком. Не беда, если суп не особо горячий. Сойдет.
— Холодный еще жирнее, — сказал Иван, — сало все наверху плавает.
Директор турбазы принес кастрюлю, в ней плавало сальце, и глубже была вермишель. Он поискал тарелок и ложек, но не нашел. Мы вынули наши ложки и наклонились к кастрюле. От нее шибало немного псиной.
— Служба главное, что дала мне, это принцип жизни, — сказал Костромин. — Отец нас неправильно воспитывал. Он заставлял нас работать в саду от зари до зари. Мы привозили на лодке землю из речной долины и строили на склоне горы террасы. Отец на этих террасах выращивал яблони. О нем теперь пишут в газетах, что якобы он герой, вырастил сад в Сибири. А если бы знали те, которые пишут, чего стоило это нам, ребятишкам. В семье нас было шестнадцать душ. Мы в глаза не видали газеты, не слушали радио. Только рылись в земле. Иной раз захочется поиграть — ведь дети. Но это было запрещено. Отец заставлял нас работать, а если кто не работал, он бил. Какое же это воспитанье для нашего времени?.. Если вам все рассказать, тут и суток не хватит. Это ошибка, что пишут корреспонденты о нашем отце. Такие люди, как он, не характерны и только калечат своих детей... — Костромин посмотрел на меня. Его тускло-серого цвета лицо было сухо, насуплено, непримиримо. Подергивало тиком кожу у глаз.
— Надо раскрыть глаза общественности, что такое в действительности наш отец, — сказал директор турбазы. Я не оставлю так это дело и доведу до конца. Люди читают в газетах и думают, что отец полезный для нашего общества член. А он ничего не приносит, кроме вреда. Он калечит детей своим воспитанием. Хорошо, что мне армия помогла, а то бы я тоже мог покатиться по наклонной плоскости... Ленька, мой брат, после меня он второй у нас в семье по возрасту, — докатился. С хулиганьем связался и срок получил. В нашей колонии отбывал он — у меня в отряде. Случайно так получилось. Бывает, знаете, в жизни... Я к нему подходил как ко всем заключенным. Всякое родственное отношение полностью в себе победил. Замечу, что он картежничает после проверки — и пятеро суток сому строгача. Он недоволен, конечно, людей против меня настраивает. Я вызываю его к себе, в кабинет, говорю: «Ты смотри, Леонид, у нас тут законы для всех одинаковы. Я не посчитаюсь с тем, брат ты мне или нет. Ты заключенный, и это запомни и заруби на носу. Я начальник отряда, и между нами общего нет... Я письма его, которые он отправлял отцу, все сам прочитывал. Если лишнее он писал в них про колонию и про меня, я писем не выпускал из зоны... Но знаете, тоже находят лазейки. Письма уходят на волю.. Я не писал отцу ни слова про Леонида. Но он узнал, Леонид написал ему про меня лишнее. Я получаю письмо от отца... Специально его сохранил. Могу показать, если понадобится. Он в этом письме наталкивал меня на подсудные действия... Конечно, я понимаю отцовские чувства, но надо же думать немножко, соображать. Я не ответил отцу ни грамма. И переписку с ним завязал. Добился, чтобы брата перевели в другую колонию. Так лучше, чтобы без лишних намеков и бесполезных надежд... После демобилизации поехал я с женой и ребенком к отцу. Все же, как говорится, тянет родное гнездо. Ребенку пять лет у меня. В саду у отца полно яблок. Думаю, пусть, для ребенка это полезно. Отец на посту гидрометеослужбы работает — наблюдателем. Проще сказать — водомером. Отдельно живет от людей, на заимке, в устье Пыги. Дорога туда тяжелая, вначале на поезде мы добирались, потом на машине, потом на лодке. Телеграмму отцу давал, что едем... Ружье купил на Дальнем Востоке — «Зауэр» три кольца — в подарок ему. Приезжаем. С лодки сошли... В избу заходим. Ну, мать, конечно, заплакала. Поцеловались мы с ней. Мать есть мать. Отец сидит за столом, как колода, даже улыбки не смог найти для родного сына. Я ружье ему подаю, говорю: «Вот, отец, это подарок тебе с Дальнего Востока». Он в руки ружья по принял. Я подержал на весу и на стол положил. Он говорит: «Это нам ни к чему. Пойдем, говорит, разговор к тебе есть». Мы вышли, садом идем на озеро... Он говорит: «Ничего урожай, только жаркое лото, пепин шафранный посох, и антоновка мелковата». Я говорю ему: «Поживем, отдохнем, пусть дочка попробует яблок. Ей это в диковинку, не едала на Дальнем Востоке». Он повернулся ко мне и говорит: «Яблок у нас для семьи не хватает. Ты теперь посторонний для нас. Посторонним мы яблоки продаем по рубль пятьдесят килограмм...» У меня в голове помутилось, хотел я накинуться на него, рассчитаться за все, припомнить все мытарства, которые он чинил над детьми. Но — удержал себя. Помогла военная выучка. Совладал с собой. В избу вернулся, говорю семье: «Давайте обратно в лодку, пока не ушла!» «Зауэр», что в подарок привез, на берег озера вынес, размахнулся, о камень — хлобысть! Ложа надвое расскочилась. Цевье отлетело. Искры так и брызнули. Жена моя плачет в голос, дочка ревет. Братишки с сестренками высыпали на берег, но не решаются подойти, стоят в стороне. Я им кричу: «Бегите, пока не поздно! Он всех до тюрьмы доведет, как Леньку. Он не отец вам, а враг. Проснитесь, кричу. Довольно батрачить на этого куркуля». Мотористу лодки кричу: «Заводи». Чемоданы в лодку все покидал, дочку с женой посадил. И поехали мы. «Знай, отец, — на прощанье я прокричал, — это так тебе не сойдет. Не на того попался».
...Мы с Иваном давно уже отклонились от супа. Вермишель не сварилась в нем, липла к зубам. Нам хотелось, чтобы кончился этот вечер, чтобы кончилась ночь — и утро, и свежесть, и горы, и кедры, и пусть бы снова лезть нам по скалам. Но грохотала радиомузыка, дребезжали стекла в доме-вагоне, зудел человеческий голос, был тошнотворен холодный суп. Директор турбазы искал одеяло, подушку, но не нашел. Мы легли на немытом полу и спали, не спали, метались в тоске. Утром директор турбазы нам выдал — в конверте — письмо в газету об отце. Мы вышли без чаю на волю; в свежем утреннем солнце увидели горы и небо...
Я знал старого Костромина. Мне чудилась мудрость в его трудах, я видел в нем древнюю русскую исступленность в служении высшему благу и бескорыстие. Казалось, что костроминский сад, большая его семья являют гармонию человека и мира. Казалось...
Мы разорвали сыновний донос и кинули клочья бумаги в быстрый речной исток.
Шофер лесовоза пустил нас в кабину. Он ехал и ехал; ни чайная у дороги, ни лужайка в березовом майском лесу не отвлекали ого от дела.
— Чего так гонишь? — сказал Иван. — На доску Почета тебя, думаешь, вывесят?
— Я ребята, когда ехаю, — сказал шофер, — мне мысли разные приходят. А как зажигание выключу — и никого. Пусто. А вы что, туристы будете?
