Но сколь бы ни был усерден и честен, и падок до новизны путешественник, сколько бы он ни толкался по соборам и музеям, он постоянно слышит бурчание самовара, взятого из дома. Путешествие — это не только встреча с неведомым, но еще и встреча с самим собой на чужбине. И, господи, до чего скучной бывает такая встреча, если кроме самовара ничего в дорогу не взял. Под самоваром я понимаю малую осведомленность, предвзятость, ни на чем не основанную доморощенную гордыню, леность мысли, неспособность удивляться...

Я стоял на возвышенности над толпою, в селе Рустави, в Месхетии, у подножья голых холмов. Было жарко, сухо, прозрачен воздух, синело небо; внимала моим речам толпа, в горах, должно быть, звучало эхо. Но при этом я осязал в суставах и членах сырость нашего климата, стужу промозглой поздней осени. И сам мой голос казался сырым. Я еще не отогрелся, но обветрился, не привык, не притерся к грузинской глубинке; она существовала отдельно от меня; я оказался наедине с самим собой в окружении великолепных и немых декораций...

Моя дочка, едва я сошел с эстрады, отыскала меня, протиснулась ко мне и сказала:

— Ну, папа, ты молодец. Именно то сказал, что им и надо. Я даже не ожидала от тебя...

Вот тебе раз: «не ожидала...» Я принялся было искать причину такого дочкиного сомнения в способностях папы, но тут день поэзии объявили закрытым. Дело подвигалось к вечеру, а стало быть, к пиру, поскольку дело происходило в Грузии, в Аспиндзском районе, на стыке с Ахалцихским районом.

Главвый тамада на пиру — секретарь Аспиндзского райкома, второй тамада — секретарь Ахалцихского райкома. Во внешности секретарей проглядывают профили вверенных им районов. Аспиндзский — сельский район, и секретарь райкома по-крестъянски скроен и сшит, нетороплив, основателен, обработан ветром и солнцем, продублен, прокален, будто пришел на пир прямо с поля. Ахалцихский секретарь, сразу видно, живет в городском квартале: Ахалцихо хоть небольшой, но город, в нем есть свой театр (режиссер Ахалцихского театра декорировал праздник в Рустави)...

Пир шел как пароход по фарватеру, ведомый опытным капитаном. И если что его отличало от других грузинских пиров, так это тутовая водка здешнего производства. Сидевший рядом со мною товарищ из Тбилиси сказал, что действие тутовой водки двояко. Ею можно напиться, но если, упаси боже, напился другими напитками, стоит выпить рюмочку тутовой водки — и отрезвеешь.

— Для пьяного это первое средство, — нахваливал местный напиток товарищ из Тбилиси. — Мы называем тутовую водку «сарымицин». Ее родина — село Сары...

Прощались в потемках, под звездным небом. Гости уезжали в Тбилиси, нам с дочкой предстояло перевалить через горный хребет и спуститься в долины Аджарии. Это все будет завтра, а пока что нас усадили в чью-то машину. Сидевший за рулем человек мужественной внешности готов был поехать, жал на газ (то есть рыл землю копытом), но поехать мешали двое из киногруппы, усатые, бледные, томные, с длинными волосами, в джинсовых костюмах. Они держали за руки мою дочку и жаловались ей на трудную судьбину людей искусства: «Мы так устали, детка...» Понятно было, что речь идет не о телесной усталости после дня съемок на жаре, а об усталости духа. В свое время об этого рода усталости пел Вертинский: «Мы слишком устали, и слишком мы стары и для этого вальса, и для этой гитары...»

Когда мы поехали наконец, дочка спросила:

— А чего это они устали?

— Вых! — страстно и яростно вскрикнул водитель. — Я бы их на пятнадцать суток сажал! Они — тунеядцы! В нашей местности ни одного такого гада нет! Они из Тбилиси к нам приезжают, воду мутят. Вых.

Водитель оказался начальником Аспиндзаского райотдела милиции Хито Беридзе. Наши тбилисские друзья доверили нас в ночи не кому-нибудь, а начальнику милиции. И еще моему старому товарищу Фридону Халваши, поэту, председателю Союза писателей Аджарии.

— Куда мы едем? — спросил я Фридона Халваши.

— Я не знаю, — сказал Фридон. — Я думаю, мы едем в неплохое место.

Машина Хито Беризде куда-то свернула. В заднем окошке шарахнулся свет едущих следом машин. Остановились, захлопали дверцами. Стало слышно, что где-то близко урчит Кура.

Начальник Аспиндзской милиции привез нас к себе домой. В доме, сквозь ветви сада, был виден свет. На шум вышли женщины. Из прибывающих машин вылезли мужчины. Я насчитал тринадцать мужчин. Через какое-то время, полное разнообразных звуков, среди которых выделялось кудахтанье кур — курам рубили головы, — мужчины сели за стол, и все пошло по обряду.

Утром мужчины побрились, повязали галстуки, вышли в сад: запахи утренней свежести, горной полыни, яблок, росы, земли, подвяленного винограда, близкой реки смешались с запахом сигаретного дыма.

И до того повадно было мужчинам поговорить о политике в это раннее утро шафранного цвета, под сенью сада с необобранными яблоками сорта «шафран»! Гроздья винограда Изабелла свешивались к самым ртам говорящих. Глобальных проблем не касались, зато касались турецких проблем: Турция — вон, за горою. В Турции не только турки живут, но и грузины. Даже мэр Стамбула грузин. По-турецки грузины — гурджи...

Турецких грузин жалели: то-то им худо живется, отторгнутым от родимых гор и долин. То-то славно живется грузинам в Грузии! Соображали, как бы помочь турецким грузинам, припоминали такие моменты в истории, когда бы можно было помочь. Грузинский разговор в компании вообще отличался, скажем, от русского компанейского разговора повышенной страстностью, экспрессией. Страсть к политике занимает заметное место в ряду многих страстей, побуждающих грузина если не к действию, то к разговору. Бог знает, до чего договорились бы в это утро, в саду на окраинной улочке Аспиндзы в ожидании завтрака (опять кудахтали куры в предсмертной тоске), если бы не Фридон Халваши.

О! Мало-помалу Фридон Халваши вводил стихийно мчавшийся, подобно горному потоку, разговор в надлежащее русло. Он спокойно и внятно всем объяснил, что самосознание турецких грузин, именно как грузин, только лишь пробуждается в наше время. Живя в пределах Турции (в силу одной из трагических ошибок истории), грузины потеряли связь с родиной, ее насильно прервали. Теперь же, когда древняя грузинская культура обрела голос, услышана во всем мире, когда прозябающие в Турции грузины смогли прочесть на родном языке великие книги своих соплеменников, вот тут-то и началось их национальное пробуждение. Грузины из-за кордона, вон оттуда, из-за горы, глядят в нашу сторону...

Хито Беридзе пел, Фридон Халваши ему подпевал. Начальник милиции и поэт сразу спелись; не поделенная на куплеты и строфы грузинская песня лилась как дорога: то выше, то ниже, то подымалась к небу, то опускалась в долину, к самой Куре.

Хито Беризде обгонял идущие по дороге машины, понуждал их остановиться и строго отчитывал водителей за превышение скорости, несоблюдение правого ряда и другие помарки в езде. Садился за руль и снова пел как ни в чем не бывало. Взыскательный, грозный блюститель порядка легко уживался в нем с менестрелем.

Лиловато-серые горные пустыни простирались вокруг, фантастические неземные пейзажи открывались взору. Мы ехали в Вардзию, пещерный город, построенный во времена царицы Тамары, в двенадцатом веке.

Дорога шла правым берегом Куры, высоко над каньоном. Противоположная стена каньона представляла собою ряды вырубленных в скале террас-ступеней. Хито объяснил, что восемь веков назад вардзийские монахи возделывали на этих террасах виноградники. Хоть каких-нибудь следов земляного покрова, почвы и тем более виноградной лозы время не сохранило. Только террасы и вырубленные в камне лесенки — чтобы ходить по воду на Куру...

В камне запечатлен труд целого народа: народ веками трудился, как один человек. Апофеозом этих трудов является пещерный город Вардзия, вырубленный в скалах, высоко над Курой. Жерла пещер, если смотреть на них снизу, с берега реки, походят на обиталища ласточек. Нет, ласточки так высоко не вьют свои гнезда...