Госпожа этих мест Тишина простирала свою власть со всех четырех сторон, она проливалась с небес; ей принадлежали горы, долина, село Рустави, весь этот полуденный мир. Слова разбивались о свод Тишины, до меня доносилось лишь эхо.

Стоя у края эстрады, я вдруг подумал, что слишком скоро переместился из моего людного, многошумного, студеного города в этот перенасыщенный тишиной и зноем уголок земли. Слишком скоро — увы! — таков удел современного путешественника. В мгновение ока переместившись за тысячи километров от дому, путешественник не успевает не только, как нынче говорят, адаптироваться к новому месту, но даже переварить съеденный дома за завтраком омлет, и вот уже он обращается с речью к населению далекого, неведомого ему края...

А там, глядишь, садится писать путевые заметки...

В прошлом веке, и в позапрошлом, сочинения этого рода писали обстоятельно, со вниманием к частности, к живописной детали, попавшей в круг зрения странствующего литератора, с глубокомыслием и готовностью посмеяться над тем, что смешно. Странник ехал неторопливо, в лучшем случае рысью, дороги не позволяли перейти на галоп, да и не было у станционных смотрителей резвых скакунов. Глаз странника привыкал к постепенной перемене ландшафта: вслед за равниной — холмистая местность, предгорья, а там уж и снежные пики. Один говор незаметно переливался в другой, без резкого перепада: у каждой нации, в каждом языке существуют пограничные диалекты для общенья с соседствующими народами. Мир открывался путнику не только в своей многоликости, разноязычии и контрастах, но и в родственных связях — как единое обиталище человечества.

Путника одинаково трясло под Петербургом — и Владикавказом, ехал ли он в кибитке, дилижансе, фуре, телеге или возке. Петербургская пыль вытряхивалась на первых же верстах, петербургский дух выветривался, петербургский лоск, коли он был нажит, линял под первым дождем. В дальней дороге странник хорошо приготавливался к восприятию новизны. Он входил в непосредственные, физические отношения с этой новизною, чему способствовали и тряская дорога, и легко ломающиеся экипажи, и перекладные клячи, и пьяные ямщики, и бесчисленные ночлеги в случайной дорожной компании. Все эти разнообразные впечатления заносились впоследствии на бумагу и сообщали необыкновенную живость повествованию. Жанр путевых заметок процветал в русской литературе с самого ее возникновения.

Давайте вспомним хотя бы «Письма русского путешественника» Николая Михайловича Карамзина. Они вышли в свет в 1801 году, а само путешествие состоялось десятью годами ранее. Николай Михайлович сел в Москве в кибитку и потрусил — ни шатко ни валко — сначала в Тверь, потом в Петербург, и Нарву, Ригу, Кенигсберг (там он завернул на часок к Иммануилу Канту), а там и Париж, и Лондон... «Письма» свои он писал в дороге. Состояние духа его менялось соответственно погоде и дорожным обстоятельствам. В одном из первых писем, помеченном Ригой, то есть в самом начале дороги, он горько жаловался своим адресатам: «Везде, казалось, брали с меня лишнее; на каждой перемене держали слишком долго. Но нигде не было мне так горько, как в Нарве. Я приехал туда весь мокрый, весь в грязи; насилу мог купить две рогожи, чтобы сколько-нибудь закрыться от дождя, и заплатил за них по крайней мере как за две кожи. Кибитку дали мне негодную, лошадей скверных. Лишь только отъехали с полверсты, переломилась ось: кибитка упала в грязь, и я с нею. Ямщик поехал назад за осью, а бедный ваш друг остался на сильном дожде»...

Вот какой ценою оплачены «Письма русского путешественника». Поэтому они и пришли к нам из позапрошлого века не высушенными без цвета и запаха, а благоухающими, живыми цветами. В своих «Письмах» Николай Михайлович Карамзин следовал усвоенному в трудной дороге правилу: «Человек в дорожном платьи, и с посохом в руке, с котомкою за плечами не обязан говорить с осторожною разборчивостью какого-нибудь придворного, окруженного такими же придворными, или профессора в шпанском парике, седящего на больших, ученых креслах».

Эти слова можно поставить эпиграфом к таким великим (разновеликим) книгам, как «Путешествие в Арзрум» А. С. Пушкина или «Фрегат «Паллада» И. А. Гончарова.

Карамзин плакался в первых письмах с дороги, чтобы затем восторжествовать над собственными слабостями и неудобствами странствия. Нервы его закалялись привычкою. Пушкин не придавал значения трудностям, презирая самое возможность слабости. Гончаров, сухопутный житель, мучился в море качкой; никудышный ходок, он, страдая, тащился через сибирские дебри, болота и кряжи. Все замечая, подтрунивал над собой, потому что предвидел итог путешествия: «...населить память, воображение прекрасными картинами, занимательными эпизодами, обогатить ум наглядным знанием того, что знаешь по слуху».

На этом можно бы и закончить визит в букинистическую лавку (условно говоря; нынче в букинистической лавке так просто, с ходу не сыщешь ни Гончарова, ни Карамзина, ни тем более Пушкина). Оставив нам свои путевые романы, классики единодушно свидетельствуют: странствие плодотворно для литератора, коли оно протяженно во времени и пространстве. Только постепенное, шаг за шагом, освоение новых мест насыщает воображение, память, ум. Не нужно бояться тряски, ни на суше, ни в море. Странствуя, надобно притереться, притерпеться к местным условиям жизни, буквально: оказаться стиснутыми между попутчиками в лодке, кибитке, возке — будь то французы, якуты, немцы, казаки или черкесы. Классики странствовали основательно, всерьез, доверяясь не только вынесенным из дому представлениям о чужбине, но и физическому и телесному опыту, обретенному на дальних перегонах, в рискованных приключениях или в иноязычной толпе. Они бывали но только созерцателями, но непременно и действующими лицами (хотя умели и созерцать) в тех местах, куда их завела муза странствий. Классики служили этой музе подвижнически. Сверх прочих своих достоинств, они были еще и бесстрашны. Вот в чем штука!

Учиться у классиков уму или таланту вотще. Но постранствовать вместе с ними, спустя сто или сто пятьдесят лет, одно удовольствие: классики понимали толк в путешествиях; оставленные ими в наследство потомкам правила поведения русского путешественника в дальних странах нимало не устарели...

Конечно, наш современный мир стал теснее, отдаленные друг от друга точки сблизились во времени, само понятие «путешественник», предполагавшее индивидуальность странствующей особи, устарело, взамен ему воцарилось понятие «турист» — нечто массовидное, типовое, с общим выражением скепсиса и пресыщенности на лице.

Литературный жанр путешествия не то чтобы изжил себя, наоборот, он стал общедоступен. Каждый взявший перо обязательно путешествует. Каждое путешествие увенчивается путевым очерком, повестью, книгой. Нынешний литератор, пускаясь в путь, наперед знает все (кроме языка той страны, в которую едет, летит); он начитан, наслышан, напичкан информацией. Дорога его такова, что на ней не слетит колесо у брички, не нападут лихие люди в ночи, не опадут паруса от безветрия. Путешественник глядит осовелым оком на промелькивающие за автобусным стеклом старинные замки или новейшие строения, оставаясь при этом во власти домашних чувств, предрассудков, недомоганий; он путешествует с «собственным самоваром», как говаривали в старину, и мечтает о той минуте, когда вернется домой, усядется в кресло, удобное, милое тому месту, на котором он просидел свои лучшие годы, и примется за путевые заметки.

Новизна впечатлений мешает, можно бы и не ездить, сесть с утра и писать — о какой-нибудь дальней стране: под рукою библиотека, подшивки журналов. Но литератор честен перед собой и своими читателями. Он вначале запишет в блокнотик названия улиц, соборов, музейных картин и кушаний в ресторане: кушанья надо отведать, у входа в собор снять шляпу, в музее поспеть за щебетом гида, на фешенебельной рю или стрит заметить контрасты. Эффект присутствия пригодится, придаст путевым заметкам добавочный привкус, остроту, все равно что посыпать грузинской аджикой купленный в магазине кулинарии нашенский антрекот...