В Батуми они приплыли на большом пароходе, на палубе. Теперь, согласно плану-маршруту, надо было ступить на тропу, то есть на приморское шоссе, и через Зеленый Мыс, Цихидзири, Кобулети, Натанеби, через Сурамский перевал, Кутаиси, Риони и Гори добраться до Тбилиси и топать дальше, по Военно-Грузинской дороге, подняться на Крестовый перевал, спуститься в Дырьяльское ущелье, а там будет видно. В Батуми друзья сдали мешки в камеру хранения и с облегчением расстались, разошлись кто куда. Едва начав путешествие, они устали друг от друга: от обузы общего бумажника, от неодинаковой силы воли, от ежедневного писания писем в один и тот же адрес.

Куда направился темный, не важно, светлый помчался на рынок: голод не тетка. Рынок батумский был изобилен, и что особенно привлекало нашего странника, это винные ряды: горные люди в белых шерстяных носках и чувяках, в войлочных шапочках, с иссиня-пунцовыми большими носами, с козьими мехами, бочонками и резиновыми трубками, добрые, осовелые, как мухи, вполпьяна. Дегустация вин на батумском базаре в те годы не стоила никаких денег. Именно дегустацией и занялся наш герой. Как вдруг у самого его уха раздался сакраментальный вопрос: «Который час?»

Его задала, в общем довольно-таки молодая особа, но какая-то вся неприбранная, в замызганном платьишке выше колен, большеротая, губастая, с бесформенным добрым носом картошкой, на длинных, тонких, незагорелых ногах, с большим животом и большими грудями. Брови и ресницы ее выгорели, волосы вообще не имели цвета. И только круглые, немножко выпученные глаза сохранили окраску. Едва ли их можно было назвать васильковыми или льняными, но что-то в них голубело, плескалось, то ли озеро, то ли луг, на котором цветут колокольчик и незабудка.

Рыночная особа уставилась на юного бродягу бессмысленными, бездонными голубоватыми глазами и еще раз спросила хриплым басом: «Который час?»

Быть может, он ей ответил или забыл ответить, он только видел перед собою глаза и губы, а все другое старался не видеть. Девушка была почти одного с ним роста, и так показалось, почудилось ему, что девушке он для чего-то нужен, именно он. Откуда-то занесло ее в этот рынок, и его занесло.

Для чего? Он не думал об этом. Для чего она тут на рынке, без кошелки, с праздно висящими вдоль бедер толстыми голыми руками, с дурацким своим вопросом «который час?». Не все ли равно? Он был неиспорченный и доверчивый мальчик. Ему показалось, что их только двое на рынке, весь рынок отдельно от них, непохожий на них и чужой, а они не чужие, почти что свои, одной масти: блондин и блондинка.

Он еще присмотрелся к блондинке, немножко его покоробила неухоженность этой особы, какая-то ее расхристанность. Но выбора не было у него. Впервые в жизни создание женского пола обратилось к нему на улице с этим вопросом: «Который час?» Нужно было решиться, сделать первый самостоятельный и, быть может, ошибочный шаг — в сторону с колеи. Ведь учатся на ошибках, не так ли? Вот выпал случай: пожалуйста, ошибись, поучись.

Один из бухгалтеров человеческого опыта, подводя итоги, заметил однажды: «Чтобы преодолеть соблазн, надо ему поддаться».

Но соблазна-то не было, вот в чем дело. Наш герой рассусоливал, медлил не только по робости и неопытности, но еще и за отсутствием хоть какого-нибудь специального интереса к предмету.

Как бы там ни было, вскоре они вдвоем с батумской рыночной феей занялись дегустацией вин. Дегустация вдвоем отличалась от проб в одиночку тем, что за опробованное вино приходилось платить. Дева знала толк в аджарских винах, умела поторговаться с виночерпиями. Он отдавал красноносым торговцам замусоленные рубли из общественной кассы, чувствуя под ногами разверзающуюся бездну. Но — отдавал.

За выпивкой они подружились с батумской девой, ее знали Мила, их отношения обрели свободу и простоту. Она сказала, что вообще-то работает где-то, но сейчас не работает — почему-то, совершенно свободна. Он ей рассказал о своей бродяжеской жизни, о друге, закинул удочку насчет того, где бы им с другом переночевать в Батуми. Мила сказала, что вообще-то можно переночевать у нее.

Удача не приходит в одиночку. Сделав первый шаг к удаче, светлый теперь бойко взбегал по лесенке на вершину блаженства. Он взял подругу под руку, прохладную, отпотевшую изнутри, они куда-то побежали по батумским, недавно окаченным желтым, субтропическим, как из ведра, дождем и уже раскалившимся под жгучим солнцем, пряно пахнущим шашлыками и чебуреками, пивом, прелью, гнилью улочкам. Вошли в подъезд дома, штукатуренного без пользы, оплывшего, позеленевшего от сырости, и едва вошли, как оказались в прихожей рая. Нечто большое, рыхлое, бесформенное обволокло нашего героя, толстые губы его подруги разверзлись, откуда-то из глубин, из недр ее существа, донеслось клокотание лавы. Наш герой держал все это изобильное богатство, доставшееся ему за бесценок, в своих сильных руках тачечника-землекопа и не знал, что с ним делать дальше. Рай находился где-то неподалеку, за одной из дверей — их было несколько. Но почему-то подруга, хозяйка рая, не торопилась в рай, не отворяла двери.

В каждый момент кто-нибудь мог войти с улицы или выйти из внутренних дверей. Подруга не выражала каких-либо признаков беспокойства, лава все клокотала. Наш герой наконец отстранился, сделав усилие, клокотание прекратилось...

Мила поправила прическу, одернула платье, открыла ближайшую дверь — она оказалась незапертой. Из глубины помещения донесся слабый женский голос:

— Мила, это ты?

— Я, мама, — ответила Мила и повлекла своего кавалера знакомиться к маме.

Мама не удивилась такому визиту. Она, должно быть, привыкла к визитам. Она сидела в задней комнате на диване, в передней, проходной комнате стояли стол и кровать. Над головой у мамы висела какая-то очень знакомая картина, может быть, «Незнакомка». Светлому было не до картин. Он сел подле мамы — та ему показала сесть подле нее. Мама была маленькая, пожилая, седенькая, видно, очень больная, интеллигентная еврейка. Было видно, что интеллигентность ей досталась не по наследству, а по уму. Темные ее печальные глаза источали умственную энергию. Мама была очень благожелательна к незнакомому посетителю. Ее порадовало то обстоятельство, что посетитель из Ленинграда. Она сказала: «Камни этого города облагораживают человеческие души».

Наш герой не успел еще сделать подобный вывод из собственного опыта, однако тотчас согласился с Милиной мамой. Справившись с первым смущением, он скоро освоился и поддерживал разговор на должном интеллигентном уровне, хотя нить разговора то и дело рвалась: светлый думал, ну как же могло уродиться такое чудовище — Мила — от этой маленькой умной, образованной женщины.

Женщина говорила о Северянине и Бальмонте, о Париже, где ей пришлось побывать. Она увлекалась в юности Северянином и Бальмонтом. И Парижем: «О! Париж!» Она сказала о муже, у нее был муж, теперь его нет. Его не стало незадолго до начала войны, а именно за четыре гора. На руках у нее остались две дочери: приемная дочь Людмила — дочь друзей их семьи, которых тоже не стало, и Дина, младшая дочь. Она поет в филармонии, здесь в Батуми. Сегодня у Дины концерт, она придет поздно... «Если вам негде переночевать, — сказала Милина мама, — в нашем доме всегда найдется местечко для ленинградцев». Она устала от разговора и дала понять, что устала.

Светлый покинул этот гостеприимный и с неразгаданной тайной дом; разгадывать тайну ему не хотелось, да он и не умел принимать близко к сердцу чужие судьбы, горести и загадки. Его юношеское, хорошо тренированное сердце спортсмена билось ровно, как в полусне, снабжало кровью жилы и капилляры.

Однако по выходе из квартиры Милы и Милиной мамы он почему-то заторопился, попрощался с Милой — до вечера — и убежал.

Вечером привел друга «на хату», и роль предводителя увлекала его. Если бы друг пожелал, он уступал бы ему и красавицу Милу. Но друг был настроен скептически. Познакомившись с Милой, шепнул: «Ну и оторву же ты отхватил». На что светлый ответил: «Ничего, подожди, у нее есть сестра, батумская примадонна»...