— Во-первых, — обрывает его руководитель, он раздражен, — откуда вам знать, какой писатель великий, а какой — нет? Иногда века проходят, пока это выясняется…

— О-о! Воистину хороший вопрос, интерес ваш вполне естественный, сейчас поясню… С чего бы начать?.. Что и говорить, есть слабые, мелкие писатели со своими безжизненными, безликими персонажами, нужными нам, как… Клим, подскажи сравнение, посочнее… О-о, Клим, придумаешь же! Разумеется, и среди писателей, как и везде, попадаются охотники за выгодной дичью, которая легко дается в руки и шкурку имеет ценную, но если ты настоящий читатель, прекрасно разберешься во всем, ибо есть писатель отважный, удивительно спокойно, самоотреченно идущий на риск — дрессировщик, сующий голову в пасть льву, не в пример дрессировщику, заставляющему прыгать через обруч маленьких кудлатых собачонок с бантиком на шее, но есть и истинные укротители, способные подчинить своей воле волка, а ведь его не то что приручить нельзя — за хвост на миг ухватить куда трудней, чем сунуть голову в пасть льву! И что с того, что схватившийся с волком порой оборван, как нищий, и даже отвержен, а дрессирующий собачек выряжен в блестящий гусарский мундир? И если угодно знать, каков мой идеал писателя, скажу: мой идеал — гордый оборванец верхом, на волке, с орлом на плече, хотя, говорят, и орла нельзя приручить… И скажу вам, наконец, просто и понятно: великий писатель — тот, кто создает великое произведение…

— А во-вторых, — опять обрывает его руководитель, он разозлен, — откуда вы знаете, какое произведение великое, а какое — нет?

— У меня, милейший, есть свой необычный фиксатор-определитель, с ним не сравниться точнейшим приборам и измерителям: если я читаю что-нибудь действительно значительное — все ли произведение или метафору из него, повторяю, если истинно значительное, — гусиной кожей покрываюсь! Не верите? — респондент засучивает рукав и, произнося «Дон Кихот», показывает руку — что правда, то правда, так оно и есть.

Мой руководитель не сдается, находит новый вопрос:

— Мне непонятно, между прочим, каким принципом вы руководствуетесь, называя писателей и перечисляя этих якобы любимых вами женщин, — какому следуете принципу — хронологическому, как таковому, или алфавитному… а?

— Боже правый! Что он говорит, Клим! — респондент звонко хлопает себя ладонью по лбу. — Что общего, откуда и куда — любовь и алфавит! Мать честная! Вот кого поздравлять и поздравлять, Клим! Редчайший тип «поздравляемого»!

— Да его не поздравлять — качать надо, как олимпийского чемпиона! — восклицает Клим.

— Попрошу быть немного вежливей, — руководитель разъярен. — Что вы пристали с этой вашей литературой! Так и я могу вас удивить, ну-ка скажите, что вы знаете о моей науке и ее блестящих представителях, кто такие Эмиль Дургхаим и Макс Вебер или Парсонс и Мертон, что вы слышали о Паретосе и фон Визе, — руководитель разошелся, я ликую. — Кем были Шепанский, Бекер и Питирим Сорокин?

— Что ж, оставим литературу, — говорит респондент. — Вы совсем позабыли, что я не литератор, а фотограф, и с такой амбицией перечисленные вами Фамилии перечеркну именами корифеев фотографии: что вы слышали, к примеру, о великом Луи Дагерре, что скажете о достижениях Карла Цейса и Иоффе, какая связь между фотографией и полиграфией и что изобрел Эрнст Лейтц? Какая должна быть выдержка при такой погоде, как сейчас, например, и какого вы мнения о Максе Альперте? Какие работы Родченко, Микулина и Тиканадзе вам нравятся… — И вкрадчиво: — А?

И тут руководитель пятый раз хмуро покосился на меня.

О, какое уродливое, страшное слово — «повлаборантили»…

— И все же, и все же я вынужден признаться, — респондент грустно смотрит на руководителя. — Не верю я в возможность создания моих карцеров-люксов, не потому, что не стоит их создавать, нет… И не правда, будто перестанешь бояться смерти, если многое повидаешь и многое переживешь, — наоборот, еще тяжелее будет расставаться с жизнью, но будешь знать по крайней мере, что жил полной жизнью, повидал весь мир. И человек вроде меня, возможно, молвит, лежа немощный на смертном одре: «Эх, хороша была, черт возьми…», а человек вроде вас, здоровый, возможно, спросит злорадно: «Что — жизнь или литература?» А я… угодно знать, что скажу я в ответ?

— Что вы скажете?.. — спрашивает мой руководитель, он в смятении.

— А я отвечу: «Разве это не одно и то же было?»

— Замечательно, маэстро! — восхищен Клим, респондент же продолжает:

— Я все-таки старался не показать вам, поздравляемым, свое полное превосходство и ни звука не проронил о поэзии — щадил вас… потому что наша маленькая Грузия — одна из великих и могучих держав на поэтической карте мира.

— Поэзия, поэзия, подумаешь, какая важность! — говорит руководитель, лицо его покрывается пятнами.

— «Упал ребенок на улице, в пыль…» — шепчет респондент. — Что может быть горестней этого, поразительна сила поэзии…

— Упал, упал, — злорадно говорит руководитель, — велика беда, если упал! Он упал, а добрые прохожие окажут помощь… Кто из нас не падал в детстве, но при содействии положительных прохожих мы снова становились на ноги. Подумаешь, какое де…

— Боже правый, что он несет! — руки респондента воздеты. — Ты слышал, Клим? Какая дикость! — и взволнованно спрашивает: — Вы могли бы повторить?

— А почему бы и нет! — не отступает руководитель, все так же непреклонен.

— Клим! Умоляю, Клим, сбегай в двадцать третий номер, к Вано, не застанешь его — вот мой паспорт, возьмешь под залог у кого-нибудь магнитофон, на десять минут, запишем эту фразу и тотчас вернем! Беги, Клим, держи паспорт, — он крайне возбужден, но при этом вроде бы шутит. — Магнитофон! Полцарства за магнитофон, Клим! Так выразиться — о господи! — «при содействии положительных…»! Живо, Клим, лети!

— Не беспокойтесь понапрасну, — говорит руководитель, голос его дрожит. — Мы уходим.

Он встает, встаю и я, идем к выходу, поправляем галстуки, надеваем пальто, а респондент — без пиджака, в одной рубашке — упрашивает остаться, умоляет, но руководитель все так же непреклонен, решительно тянется к ручке двери и шестой раз хмуро косится на меня, а респондент же — о дерзость! — предлагает теперь сфотографироваться: «Пожалуйста, прошу вас, для моей коллекции — это будет снимок века — вместе, на одном фото, полковник Джанджакомо Семинарио и Аурелиано-толстый до того, как растолстел!»

Но руководитель в ярости грубо отстраняет респондента, и тогда тот направляет на нас объектив своего большого треногого аппарата, подбегает к столу за кассетой, однако руководитель кричит: «Не желаем сниматься, слышите, не желаем!» — и железными пальцами, как клещами, стискивает ему запястье. У человека, который очень любил литературу, лицо искажается от боли, кассета падает на стол, а мы с руководителем — нет, сначала руководитель, а за ним уж я, выходим на улицу. Респондент следует за нами с аппаратом в руке, не с большим, на штативе, а с маленьким — то ли «ФЭДом», то ли «Зорким», или как они там еще называются, и нацеливает его на нас. Руководитель высоко поднимает воротник пальто и прячет лицо, я стою растерянный, уронив руки, и волнуюсь, волнуюсь — вот-вот на меня нападет зевота, руководитель придвигается к кирпичной стене и чуть не прижимается к ней лицом. И стоит так у стены, — одной рукой прикрывая воротником лицо, другой надевая свои темные очки, а человек, который любил и так далее, зовет Клима. Клим, разумеется, тут как тут, тот протягивает ему аппарат и хватает руководителя за плечо — такого сильного, энергичного! — намереваясь повернуть к себе, — представляете?! Я удивляюсь — почему руководитель, настоящий атлет, да еще взбешенный, разъяренный, не двинет его как следует, но тут же соображаю — нельзя ведь средь бела дня, на улице, заехать респонденту по физиономии, как бы он тебя ни разозлил, потому что это будет уличным инцидентом, а кого устраивает инцидент! Респондент все тянет моего руководителя, пытается повернуть к себе лицом. А вокруг нас, хотя улочка тесная, тихая, уже собираются редкие прохожие, выглядывают из окон — любопытное, верно, являем собой зрелище: 1) атлет в темных очках, уткнувший лицо в кирпичную стену, с поднятыми руками, 2) ухвативший его за рукав пальто человек, зимой — в одной рубашке! 3) я, беспрестанно зевающий от волнения, и 4) маленький Клим с аппаратом в руке, припавший на колено посреди мостовой! Конечно, нас принимают за хулиганов, бандитов, спекулянтов или, как минимум, за нарушителей уличного движения — ну кого еще насильно фотографируют на улице! Клим упрямо ждет, полуприсев, и руководитель находит выход — бочком, не отдаляясь от стены, не отворачивая от нее лица, продвигается по направлению к нашему компетентному учреждению, и из уважения к нему я тоже бочком пробираюсь следом, но вдруг слышится ужасный, горестный вопль респондента: «Горе мне! Клима машина задавила!»