— Во!.. — грянул Командир… И тут случилось нечто невероятное: батальон повернул головы налево. Это не соответствовало действительности. Димитрий поспешно приказал: «Отставить!» Но когда он снова отдал приказ «Равнение направо», батальон опять повернул головы налево. Преображенский помрачнел. Димитрий видел, как командир дивизии нахмурил брови. Весь дрожа, он снова отдал приказ, но батальон ни за что не хотел равняться направо. А там стоял черный, как туча, Преображенский и вопросительно смотрел на Димитрия.

«Невероятно, невозможно, — волновался во сне Димитрий, — такого не бывает, ни одному солдату на земле не придет мысль поворачивать голову налево наперекор команде». Так, терзаясь и споря с самим собой, он проснулся. Сердце его колотилось что есть мочи. Задумался Димитрий, забеспокоился не на шутку. Поди разберись в таком сне!

Преображенский погиб в боях под Минском, отличный был человек. Димитрия очень любил. Странное появление умершего расстроило Димитрия. Да ну, глупость все это, заключил он. Но почему-то эта глупость не выходила у него из головы. После этого не раз возникал в его снах рвущийся в атаку «тигр», но эти сны он не запоминал. Когда его впервые назвали Барклаем-де-Толли, в ту ночь он тоже видел плохой сон, его он запомнил.

Как будто они должны были переправиться через Дунай. Немецкая артиллерия, с утра открыв огонь, не давала нашим сосредоточиться, советские бойцы никак не могли подступиться к реке. Фашисты сгруппировали всю артиллерию и возвели непреодолимый барьер. Надо было временно прервать атаку и применить маневр — километров на десять к югу развернуть фронт. Этот стратегический маневр осуществлялся по инициативе Димитрия. Димитрий тогда уже был командиром батальона. Сон и явь в данном случае соответствовали друг другу, но это соответствие продолжалось недолго. Вдруг на берегу Дуная показался какой-то всадник на белом коне, конь встал на дыбы, вдоль Дуная в длинные колонны выстроились войска, и всадник произнес речь. Это был Наполеон, а Наполеоном был Димитрий. Димитрию стало стыдно, что он Наполеон: то есть он не того стыдился, что был Наполеоном, а того, что на самом деле, не будучи Наполеоном, перед войском выдавал себя за него. Лгал, бесстыдно лгал военачальник! «Ничего, это же всего-навсего сон! — успокаивал себя во сне Димитрий. — Вот проснусь, и все пройдет». Но Наполеон — Димитрий как ни в чем не бывало продолжал ораторствовать. Тогда Димитрий рассердился и крикнул: «Товарищ Наполеон! Я ничего общего с тобой не имею и никогда не имел ни малейшего желания быть Наполеоном! Поверни своего белого коня и возвращайся к себе!»

В дебатах с Наполеоном он проснулся.

По вине этих снов, искажающих прошлое, пошатнулось железное здоровье Димитрия: у него повысилось кровяное давление, обнаружилось сердечно-сосудистое заболевание и воспаление суставов.

Днем Димитрия не особенно беспокоит и волнует дурной сон, увиденный ночью. Для него сон — это пустое дело, он в сны не верит и нервничать из-за них не станет. Если иногда вспомнит увиденное во сне, то скажет — словно печать поставит: «Сон — это чушь», — и сбросит его в архив всяческих видений, воспоминании, грез. Но во сне ему трудно делать выводы. Сновидение ему кажется явью. Переиначенное прошлое кажется таким правдоподобным, что поди не верь в его реальность, не нервничай. Иногда во время глубокого сна он вскрикивает: «Это же сон, это ложь и глупость!», но выкрики остаются выкриками, а сон — сном. Если тебе во сне приходится переживать, спорить, убеждать, что это за сон, скажите на милость, какой это отдых! Душевный покой Димитрий обретает лишь днем, когда гуляет с внуками в зоопарке или вместе с Ироди дремлет на солнышке в укромной аллее. Иногда, откуда ни возьмись, к нему подкрадется какая-нибудь мысль, засядет в голову, взбудоражит его, разворошит прошлое. Ничем она не отличается от ночных видений, такая же назойливая, является непрошеным гостем, вмешивается в его жизнь. С Ироди тоже бывает такое: клюет носом по-стариковски и в полудреме шепчет что-то, общается с прошлым. Но Ироди свои мысли, свои сны и воспоминания не скрывает, он их тут же выкладывает другу. Удивительно, что их мысли и даже сны, если вдуматься хорошенько, по сути одинаковы. Но Димитрий не вдумывается в рассказы Ироди, слушает его вполуха. Ироди ему вообще кажется несерьезным человеком.

Молча сидят старики на голубой скамейке. Откинувшись на спинку, они вслушиваются в прошлое, словно не в парке сидят, а в прошлом. У обоих блестят на солнце лысины, у обоих шляпы лежат рядом. Откуда ни возьмись в парк залетает пчела, сначала она кружится над обнаженной головой Димитрия, затем с жужжанием носится вокруг головы Ироди. Старики даже не замечают ее, и вскоре пчела улетает по своим делам — направляется к цветочным клумбам.

— Жарко стало, перейдем в тень, — говорит Димитрий и берет шляпу. Ироди тоже берет шляпу и, опираясь на палку, встает. Старики уходят в беседку и здесь располагаются на голубой скамейке. Беседка радует взор своей красотой. Смелые побеги виноградной лозы, обвивающие железные перекладины и проволочки, напоминают зеленых ящериц, поднявших головки и собравшихся куда-то бежать. Солнце балует ярко-зеленые свежие побеги, могучая лоза тянет из земных недр соки, впрыскивает весенний нектар в юные стебли и ростки и на радость солнцу колышет их зеленой волной под золотыми лучами. Осмелевшие же побеги, словно боясь упасть с навеса, сцепились друг с другом кудрявыми усиками, обвили железные перекладины и подставки и, пока крохотные бусинки зеленых кистей еще не налились волшебным соком, образовали чудесную тень для человека. Старикам сейчас в тени приятнее, чем на солнце. Сидят они здесь, и разомлевшие их тела жадно впитывают прохладу.

— Вино-то киснет, — снова проговорил Ироди после долгого молчания. Сказал он это тихо, про себя, не поворачиваясь к Димитрию.

— А Рубена ты видел? — спросил Димитрий у Ироди.

— Видел, говорит, что у него нет.

— У Рубена должна быть, врет он…

— Сходил бы ты в торг, к Сордиа…

— И что мне ему сказать?

— Скажи, что у Рубена есть тарань, и пусть он нам ее даст.

— Что же мне, на старости лет из-за тарани попрошайничать?

— Я пойду от твоего имени.

— От моего имени пока хожу я сам…

Димитрий замолчал. Замолчал и Ироди, но он не сводил глаз с друга.

— Димитрий, — спокойно начал Ироди, — теперь маршала тебе уж никто не даст… Но и в чине никто не понизит, сходи к Сордиа. Говорят, что тарань распределяет он.

— К Чанчалейшвили пойду.

— А у кого же ты был вчера?

— Вчера его не было на месте.

— Черт с ним, сходи к Чанчалейшвили, он, наверное, позвонит Сордиа.

— Разве Гобронидзе не звонил ему? — спросил Димитрий у Ироди.

— Нет. Обещал позвонить и обманул.

— Может, вправду нет у них тарани, Ироди, а тебе кажется.

— Если бы я своими глазами не видел, не поверил бы, целую машину привезли к Рубену, я там стоял, когда ее разгружали.

— Тогда почему они ее не продают, для кого они ее прячут?

— Давай теперь выяснять, почему не продают, для кого прячут, а за это время все разберут и бог весть когда еще привезут! Возьми и сходи к Сордиа, Сордиа тебе не откажет…

— К Чанчалейшвили пойду.

— Делай как знаешь, — рассердился Ироди, — будь я Димитрий Баркалая, я бы знал, что мне делать!..

— Интересно, что бы ты сделал?

— Сходил бы к Сордиа и достал бы тарань.

— Решено! Иду к Чанчалейшвили. — Димитрий надел шляпу и встал. — Ты меня подождешь?

— Здесь буду ждать.

Димитрий не спеша отправился в путь, пересек парк и вышел на улицу. Перейдя на ту сторону, он скрылся в подъезде белого дома. Время от времени отдыхая и держась за перила, он поднялся по лестнице, прошел длинный коридор и открыл обитую черной кожей дверь. В приемной было много народу. Димитрий подошел к секретарше и назвал себя. Секретарша вошла в кожаную дверь и вскоре вернулась обратно, сказав Димитрию: «Входите». Чанчалейшвили тепло принял Димитрия.