Бедняки с завистью смотрели на цветущие поля Майсура.

— А наши-то поля заросли чертополохом и кустарником, — говорили они со вздохом, — вытоптаны солдатскими ногами, выжжены огнем. Колодцы наши опоганены, завалены трупами да дохлой скотиной. Деревни разорены. В развалившихся домах ухают по ночам нечистые птицы. Разорил нас наваб с его ангрезами!

Беженцы жили надеждой, что Хайдар Али разрешит им поселиться в Майсуре. До них доходили слухи, что Хайдар Али зовет народ в свою страну. А крестьянина и на голом месте посади, так он вскоре обрастет мясом, скот заведет, рис вырастит — только дай ему подняться немного на ноги!

Бхат все чаще пускался в длинные рассказы о Хайдаре Али и Типу, о славных боевых делах майсурцев, о коварных ангрезах. И сегодня тоже, едва они затоптали костер, отправляясь в дорогу, как бхат уже завел историю:

— Смелый всегда удачлив, Хасан. Вот и Хайдар Али тоже. Полжизни был он простым наиком. А когда началась война в Карнатике и хитрец Мухаммад Али пообещал майсурскому далаваи[86] Нанджараджу город Тируччираппалли, если он поможет ему победить франков, тогда показал Хайдар Али свою удаль. Отвел он смерть от Нанджараджа. И себя тоже не обидел — отбил у врага двух верблюдов с казной и припрятал их. Припрятал еще триста добрых коней, пятьсот мушкетов...

Отблагодарил Хайдара Али Нанджарадж — назначил его фаудждаром крепости Диндигал. И за пять лет накопил Хайдар Али тьму денег и сил. Франки ему в Диндигале порох делали. Свои у него и пушки (и сипаи появились. Народ у него был сыт, обут и одет. А в майсурской казне ни гроша — все ушло на дурацкую войну в Карнатике, в которой остался Нанджарадж с носом, потому что не отдали ему Тируччираппалли.

Тем временем ворвались в Майсур сперва маратхи, а потом хайдарабадцы. Едва от них откупились. А своим сипаям платить нечем. Явился тогда из Диндигала Хайдар Али, рассчитался с сипаями, уплатил все долги. А вскоре он занял место Нанджараджа и сам стал править Майсуром. Вот каков Хайдар Али!

Долгим был рассказ бхата об удивительной судьбе Хайдара Али, о заговорах и интригах его врагов и завистников. Круто расправлялся с ними Хайдар Али, ловко распутывал их хитрости. Наконец, бхат заметил, что Хасан его почти не слушает.

— Что молчишь, Хасан? — спросил он. — Может, ты заболел или у тебя тяжелая дума на сердце?

Хасан и вправду загрустил. Вспомнились ему родная деревня Чампака и мать. Лежит сейчас мать на деревенском кладбище под одиноким голым деревом, на котором серые грифы чистят клювы и высматривают добычу.

— А о чем говорить-то? — нехотя спросил он.

— Мало ли о чем могут говорить путники, чтобы скоротать дорогу. Не будь таким молчальником, как вон тот...

И словоохотливый бхат с укоризной кивнул на шагавшего впереди плечистого молодца с черным одеялом на плече. Они давно уже растеряли попутчиков, с которыми вышли из Читтура, а с этим человеком почти все время шли рядом, рядом разжигали вечерами костры, но странный попутчик так ни разу и не обмолвился с ними даже словом, что возмущало бхата.

— Палка ему дороже разговора с бывалыми людьми! — ворчал он про себя. — Ложится спать, так кладет ее рядом — словно это молодая жена. Что, как не поучительная беседа, делает человека мудрее?

Убедившись, что на Хасана нашла грусть и что разговора с ним не получится, бхат со вздохом замолчал, а потом замурлыкал старинные стихи о Майсуре:

Наконец, путники оказались на невысоком холме, откуда открывался вид на столицу Майсура.

— Гляди, Хасан, гляди на славный город, — сказал бхат. Он опустился на колени и поклонился городу. — Мир тебе и слава, Шрирангапаттинам. Пусть вечно стоят твои стены и башни, мечети и храмы. И пусть будут крепки духом твои защитники!

Хасан с бьющимся сердцем смотрел на затянутую дымкой столицу, о которой бхат наговорил ему дорогой столько былей и небылиц.

— Пойдем скорей туда, дядя, — потянул он за рукав бхата. — Чего тут стоять?

— И то правда, — согласился бхат. — Пойдем, Хасан!

Чем ближе, тем красивее становилась майсурская столица. На фоне синих далей с невысокими холмами, в оправе светлых струй Кавери, все величественнее подымались с каменного ложа острова высокие, беленные чунамом боевые стены и прямоугольные бастионы, на фоне которых темнели четкие силуэты кокосовых пальм.

Из-за крепостных стен возносились к небу шестигранные минареты Великой мечети. Слева от них над высоким каменным пьедесталом на флагштоке реяло зеленое знамя Майсура, а правее темнели гопурамы[87] с золотыми маковками. Над крышами столицы поднимались дымки. Слышались приглушенные расстоянием голоса, гудение барабанов, пение рожков и горнов, ржание, трубный рев слонов.

Окрестности Шрирангапаттинама были полны мира и покоя. Вокруг недвижимо стояли прохладные рощи. Зеленели посадки риса. По дорогам к городу тянулось множество арб с зерном, хворостом, соломой, камнем и лесом. Молодые женщины и девушки из ближних селений со смехом и веселыми разговорами несли туда корзины кизяка, овощей и глиняные корчаги. Был базарный день...

— Порядки в городе стали теперь строгие, — рассказывала подружкам какая-то молодка. — Кизячной лепешки — и той не пронесешь в город. Все осматривают. Сердит киладар[88].

— Почему бы это? Раньше за ним такого не замечалось.

— Так ведь киладар-то теперь новый.

— А как зовут нового киладара?

— Асуд Хан. А фаудждаром сидит нынче Саэд Мухаммад. На днях назначены...

Бхат, с интересом слушавший этот разговор, пораженный, остановился на дороге.

— Ты чего, дядя? — удивился Хасан.

— Да знаешь ли ты, Хасан, кто такие Асуд Хан и Саэд Мухаммад?

Хасан промолчал — откуда ему было знать.

— Оба они — доверенные люди Типу! А это верный знак того, что Азраил вознес душу Хайдара Али на небеса. Как же так? Когда успел он помереть? Внезапное известие повергло бхата в глубокое раздумье. Шутка ли — целых двадцать лет правил Хайдар Али Майсуром. И нету его больше!

— Эх, Хайдар Али! — вздыхал бхат. — Был ты суров, а часто и жесток. Грехов на тебе — что репьев и колючек на одежде путника, который заблудился в лесу. И все-таки уважал и любил тебя народ за то, что ты невиданно возвеличил Майсур и расстелил ковер горя и уныния в домах ангрезов...

Бхат и племянник оказались, наконец, у самой Кавери. С крепостных стен на другом берегу на них грозно смотрели пушки. Отталкиваясь шестом, к ним подплыл бритоголовый, насквозь прокаленный солнцем перевозчик на круглой лодке из гнутого бамбука, обтянутого бычьей кожей.

— Перевезти?

— А сколько возьмешь?

Перевозчик заломил такую цену, что бхат ахнул:

— Да ты никак очумел? Откуда у бедняков такие деньги? Пойдем-ка вброд, Хасан!

Бхат скинул шаровары, задрал рубаху до самой бороды и, придерживая над головой посох, торбу, дхоляк и одеяла, храбро вошел в реку. За ним последовал Хасан. Перевозчик некоторое время плыл рядом, понемногу сбавляя цену, потом крепко выругался и отстал.

На острове у восточного края крепости было многолюдно. Хозяева поили распряженных быков. С треском хлопали бельем по отшлифованным камням дхоби[89], умудряясь без мыла выстирать его до необыкновенной белизны. С визгом и гиканьем нагишом скакали по серым камням ребятишки.

— А теперь, Хасан, пойдем к Бангалурским воротам, — сказал бхат. — Они тут недалеко.

У Бангалурских ворот была толчея. Молочники гнали в город буйволиц. Носильщики несли на коромыслах корзины с зеленью, орехами, фруктами и всякой снедью. Тычась друг другу под животы глупыми мордами, теснились овцы. Затевали бои молодые бараны, не подозревая о том, что вскоре попадут в казаны с рисом. Толпа с шумом напирала на стражников, которые стояли у низких сводчатых караулен.