— Вы идете обсудить с ним или его секундантами условия дуэли?.

— Сударь…

— Отвечайте смело. Я министр финансов, а не префект полиции. Речь идет о дуэли?

— Это так, сударь.

— О дуэли, причина которой вам неизвестна?

Задавая этот вопрос, г-н де Маранд пристально посмотрел на молодых людей.

— И это верно, сударь, — подтвердили те.

— Да, — вновь улыбнулся г-н де Маранд, — я знал, что Жан Робер по-настоящему благородный человек.

Петрус и Людовик ждали объяснений.

— Я-то знаю эту причину, — продолжал банкир, — и должен сказать господину Жану Роберу, с которым буду иметь честь увидеться через час, нечто такое, что, возможно, изменит его решение.

— Мы так не думаем, сударь. Нам показалось, что наш друг настроен весьма решительно.

— Окажите мне милость, господа.

— Охотно! — отозвались оба приятеля.

— Не ходите к господину де Вальженезу, пока я не увижусь с господином Жаном Робером и он снова не переговорит с вами.

— Сударь, это настолько противоречит указаниям нашего друга, что мы, право, не знаем…

— Это дело двух часов.

— В некоторых вопросах два часа очень важны: ведь за нами первое слово.

— Уверяю вас, господа, что ваш друг не рассердится, а будет вам благодарен за задержку.

— Вы точно знаете?

— Слово чести.

Молодые люди опять переглянулись.

Петрус спросил:

— Почему бы вам, сударь, не подняться к Жану Роберу прямо сейчас?

Господин де Маранд вынул часы.

— Сейчас без десяти минут девять; ровно в девять я должен быть в Тюильри, а я еще не настолько давно стал министром, чтобы заставлять короля ждать.

— Не позволите ли вы нам хотя бы подняться и предупредить нашего друга об изменениях?

— Нет, господа, нет, умоляю вас этого не делать. Намерения господина Жана Робера должны измениться после того, что сообщу ему я. Но в одиннадцать часов будьте у него.

— Тем не менее… — продолжал настаивать Людовик.

— Представьте, — убеждал г-н де Маранд, — что вы не застали господина де Вальженеза дома и вынуждены принять это промедление.

— Друг мой! — заметил Петрус Людовику. — Когда такой человек, как господин де Маранд, уверяет, что в нашем поступке не будет ничего предосудительного, мы можем — таково, по крайней мере, мое мнение — положиться на его слово.

Он поклонился банкиру и продолжал:

— Мы будем у нашего друга в одиннадцать часов, сударь, а до тех пор не предпримем ничего, что противоречило бы вашим намерениям.

Молодые люди снова поклонились, давая г-ну де Маранду понять, что не хотят больше задерживать его на улице.

Банкир вскочил в кабриолет и приказал гнать в Тюильри.

Друзья зашли в кафе Демар и заказали завтрак, желая с пользой употребить время, отведенное им г-ном де Марандом.

Тем временем лакей Жана Робера передал хозяину карточку министра, не забыв, разумеется, прибавить, что тот зайдет к поэту после визита к королю.

Жан Робер заставил слугу дважды повторить поручение, взял карточку, прочел имя и непроизвольно нахмурился. Не то что бы он испугался — молодой человек был одинаково храбр, касалось это пера или шпаги, — но неизвестность тревожила его.

Что было нужно г-ну де Маранду в восемь часов утра?

Ведь хотя в это время банкиры и министры уже просыпаются, поэты еще спят!

К счастью, долго ждать ему не пришлось.

Ровно в десять часов в дверь позвонили, а спустя мгновение слуга ввел г-на де Маранда.

Жан Робер встал.

— Примите мои извинения, сударь, — обратился он к банкиру, — вы оказали мне честь своим визитом в половине девятого…

— А вы не смогли меня принять, — закончил за него г-н де Маранд. — Это понятно, ведь вы обсуждали один важный вопрос со своими друзьями, господами Петрусом и Людовиком. Это о нас, банкирах, сложена пословица: "Дела прежде удовольствий". Вы отсрочили мое удовольствие от встречи с вами, но от этого оно стало только больше.

Эти слова можно было принять как за насмешку, так и за любезность. Не зная, как к ним отнестись, Жан Робер указал г-ну де Маранду на кресло.

Тот сел, жестом приглашая Жана Робера занять место рядом.

— Похоже, мой визит вас удивляет, сударь, — заметил банкир.

— Это столь большая честь для меня, сударь…

Господин де Маранд его перебил:

— Меня самого удивляет, что я не пришел к вам раньше. Но ничего не поделаешь: мы, финансисты, люди неблагодарные и за работой несправедливо забываем о людях, доставляющих нам истинное наслаждение. Вы, сударь, давно оказываете мне честь бывать в особняке на улице Лаффита, я же впервые явился к вам с ответным визитом. Должен признаться, что мне весьма неловко.

— Сударь… — пробормотал Жан Робер, смущенный комплиментом банкира и тщетно пытаясь понять, куда тот клонит.

— Почему же, — продолжал г-н де Маранд, — вы как будто благодарите меня, вместо того чтобы выразить мне совершенно заслуженный упрек? Вы ведете себя со мной — простите мне терминологию финансиста — как с кредитором, а должны бы относиться как к должнику. Я обязан вам бесчисленными визитами, я еще вчера вечером говорил об этом с госпожой де Маранд сразу после вашего ухода.

"Ну, вот мы и дошли до сути, — подумал Жан Робер. — Он видел, как я выходил вчера из его особняка в неурочное время, и пришел узнать причину позднего визита".

— Госпожа де Маранд, — продолжал банкир, который, естественно, не мог услышать мысленной реплики Жана Робера, — очень вас любит.

— Сударь!..

— Она любит вас как брата.

Господин де Маранд подчеркнул последние два слова.

— Но меня особенно удивляет и огорчает, — продолжал г-н де Маранд, — что ей не удалось внушить вам в отношении меня хотя бы отчасти то чувство, которое она сама питает к вам.

— Сударь! — поспешил заметить Жан Робер, растерявшись от того, какой оборот принимает их разговор и даже не догадываясь о его цели. — Мы с вами представляем настолько разные виды деятельности, что…

— … это вам мешает испытывать ко мне дружеские чувства? — перебил г-н де Маранд. — Неужели вы полагаете, дорогой поэт, что в банковской деятельности совсем не нужен ум? Вы думаете, как и те, кто знает о финансовой игре лишь по потерям, что все банкиры — дураки или?..

— О сударь! — вскричал поэт. — Я далек от подобной мысли!

— Я был заранее в этом уверен, — продолжал банкир, — и потому говорю вам, что наши виды деятельности — хотя это не бросается в глаза — имеют немало похожего, немало общего. Финансы, так сказать, дают жизнь. Поэзия же учит нас получать от жизни удовольствие. Мы представляем два противоположных полюса и, следовательно, одинаково необходимы для того, чтобы вращалась земля.

— Но, — сказал Жан Робер, — из этих нескольких слов видно, что вы поэт не меньше меня, сударь.

— Вы мне льстите, — отвечал г-н де Маранд, — я не заслуживаю этого звания, хотя пытался его завоевать.

— Вы?

— Да. А вас это удивляет?

— Нисколько. Однако…

— Понимаю. Вам кажется, что банк и поэзия несовместимы.

— Я этого не говорю, сударь.

— Но думаете так. А это одно и то же.

— Нет. Я только говорю, что не знаю о вас ничего…

— … что доказывало бы мое призвание?.. Будьте осторожны. Однажды, когда у меня будет повод досадить вам, я приду сюда с рукописью в руках. Но сегодня я от этого далек; напротив, я пришел извиниться. Ах, вы сомневаетесь, молодой человек! Так знайте: я, как и все, написал собственную трагедию — "Кориолан"; затем шесть первых песен поэмы под названием "Человечество"; потом еще томик стихов о любви; еще… еще… да разве вспомнишь? Однако, так как поэзия — это такой культ, который не кормит своих жрецов, мне пришлось трудиться в материальной сфере вместо духовной. Вот как я стал просто банкиром, когда — позвольте мне сказать об этом одному вам, опасаясь, как бы меня не обвинили в гордыне, — мог бы оказаться вашим собратом.

Жан Робер низко поклонился, растерявшись как никогда от того, какой все более неожиданный оборот принимает разговор.