— Он еще упорствует! — снова отстраняясь от Жана, промолвила г-жа де Маранд.

— Да, любимая, упорствую! Да, я думаю, что вы не можете жить без света и что, закружившись в кадрили и вальсе, вы бываете так увлечены, очарованы, околдованы, что думаете обо мне не больше, чем о пылинке, поднятой вашими атласными башмачками. Вам нравится вальс, он вам под стать, как вы под стать ему. Однако для меня настоящая пытка видеть вас или знать, что вас, задыхающуюся, с обнаженными руками, плечами и шеей, сжимают в объятиях десятки фатов, над которыми вы, безусловно, посмеиваетесь, но ведь они в мыслях обладают вами, в тот момент как вы им отдаетесь в танце!

— О, продолжайте, продолжайте! — воскликнула г-жа де Маранд, окидывая поэта любовным взглядом; ей нравилось, что молодой человек ее ревнует.

— Вы, может быть, находите, что я несправедлив, эгоистичен, — продолжал между тем Жан Робер. — Про себя вы думаете, — я читаю ваши мысли, — что мои театральные или литературные успехи — такое же развлечение, как ваши победы в свете. Увы, дорогая, не чистоту души я выставляю перед публикой напоказ, как вы выставляете перед ней девственное сокровище ваших плеч. Я отдаю ей свои мысли, наблюдения, знания. Мир открывает передо мной свои раны, и я стараюсь если не вылечить их, то, по. крайней мере, указать на них нашим законодателям, а они для общества то же, что врачи для тела. Но вы, Лидия, отдаете толпе всю себя. Цветы, жемчуга, рубины, бриллианты, которыми вы украшаете свое прекрасное тело, словно магниты, притягивают к себе взгляды. Я не раз наблюдал за тем, как вы собираетесь на бал. Казалось, вы готовитесь завоевать целое королевство. Никогда полководец, отправляющийся завоевывать заморские страны, никогда Вильгельм Нормандский на своем корабле, никогда Фернан Кортес, сжигающий свои суда, не составляли планы кампании тщательнее вас. Вот почему я все еще сомневаюсь в вашей любви, несмотря на то что вы представляете мне неизмеримые доказательства ее.

— Я люблю тебя, — сказала г-жа де Маранд, привлекая его к себе и горячо целуя. — Вот мой ответ.

— Да, ты меня любишь, — подхватил поэт, — ты очень меня любишь, но в любви "очень" не означает "достаточно".

— Послушай! — строго проговорила она. — Поговорим хоть один раз серьезно. Есть ли в свете женщина, пользующаяся такой свободой, как я?

— Нет, разумеется, однако…

— Позволь мне договорить и не перебивай. Мысль — дикая птица, пугающаяся малейшего шума. Итак, я сказала, что для замужней женщины я пользуюсь самой безграничной свободой, какая только доступна женщине. В обмен на эту свободу единственное, что требует от меня муж — быть гостеприимной хозяйкой его дома, настоящей светской дамой. Знаешь, чего он хочет, когда возвращается домой? Видеть меня приветливо улыбающейся, чтобы отдохнуть от своих цифр и расчетов. Знаешь, чего он ждет, когда уходит? Братского рукопожатия, вселяющего в него уверенность, что он оставляет у себя дома друга. И я на всех парусах пустилась в океан, зовущийся светом, изо всех сил пытаясь не налететь на рифы. Однажды лунной ночью я увидела вдали прекрасную, окутанную серебристым светом страну, манившую меня похожими на звезды цветами. Я крикнула: "Земля!", причалила, ступила на землю, возблагодарила Господа, приведшего меня в страну моих снов, а в этой стране жил ты.

— О любовь моя! Любовь моя! — прошептал Жан Робер, целуя Лидию, и покачал головой.

— Дай мне договорить, — ласково отстранила она его. — Очутившись в прекрасной стране своих снов, я прежде всего подумала, что останусь здесь навсегда. Но жадный океан был рядом, он не хотел выпускать свою жертву, как сказали бы вы, поэты. Он привлекал меня к себе, шелковисто-атласная кружевная волна кричала мне: "Возвращайся к нам, если не навсегда, то хотя бы время от времени, если хочешь сохранить свою свободу!" И я возвращалась всякий раз, как слышала этот властный голос; я возвращалась, чтобы уплатить дань. Я плачу ее со слезами на глазах, но это цена моей свободы. Вот моя исповедь, а в заключение я хочу привести поэту-мизантропу три строки другого поэта, еще большего мизантропа:

Ты светский человек, а значит — раб приличий;

Их надо соблюдать, как требует обычай,

А крайностей велит нам разум избегать.[33]

— Молчи! Я люблю тебя! Люблю! — страстно вскричал Жан Робер.

— Будь по-твоему! — кивнула она, покорно принимая поцелуи Жана Робера, но не отвечая ему тем же, будто в глубине души еще сердилась на него. — Раз мы обо всем договорились, вернемся к тому, с чего мы начали разговор. Вы у меня спрашивали, какое чувство наименее значительно, а я вам сказала, желая вам понравиться, что это — чувство ожидания. Что вы на это ответите?

— Ничего, и буду повторять "ничего", до тех пор, пока вы будете говорить мне "вы".

— Ну хорошо, я говорю "ты".

— Этого недостаточно. Когда ты задавала свой вопрос, ты прижималась губами к моему лбу. Именно с мыслями об этом поцелуе я и спросил тебя о том, какое чувство наименее значительно и бесполезно.

— Прежде всего проси прощения за то, что ты сказал, будто я отдаю себя всем, и я отпущу тебе все грехи.

— Не возражаю, но при условии, если ты скажешь, что мыслями ты всегда со мной.

Вместо ответа, прелестница распахнула жаркие объятия.

— Послушай! — сказал Жан Робер. — Когда я тебя целую, я тебя вижу, осязаю, вдыхаю твой аромат, но я тебя не слышу, потому что наши губы сливаются в поцелуе, да ни одно слово и не способно выразить то, что я при этом испытываю. Значит, именно слух наименее важен в подобных обстоятельствах.

— Нет, нет, — сказала она. — Не произноси подобного кощунства: это чувство так же важно, как и другие, потому что помогает мне услышать твои драгоценные слова.

Госпожа де Маранд была совершенно права, утверждая, что слух — чувство не хуже других. Прибавим, что в настоящих обстоятельствах он даже выходил на первое место.

Наши влюбленные любезничали, не сводя друг с друга глаз, обменивались поцелуями и не замечали — влюбленные такие рассеянные! — что время от времени занавеска в алькове колышется словно от сквозняка, дующего из приотворенной двери.

Но для такого движения не было никакой причины, во всяком случае видимой: дверь алькова была плотно закрыта.

Только призвав на помощь зрение и заглянув за занавески, наши влюбленные увидели бы человека, который, притаившись за пологом, изо всех сил старался, но не мог сдержать судорожную дрожь, объяснявшуюся неудобным положением.

Но случилось так, что в ту минуту, как Жан Робер шестью поцелуями положил конец разговору о шести чувствах, укрывшийся между стеной и кроватью человек то ли разволновался от поцелуев, то ли не выдержал напряжения, находясь в неловком положении, и дернулся. Госпожа де Маранд вздрогнула.

Жан Робер, словно лишний раз доказывая истинность своего парадокса относительно слуха, не услышал или сделал вид, что ничего не слышит. Но, почувствовав, как вздрогнула его возлюбленная, спросил:

— Что с вами, любовь моя?

— Ты ничего не заметил? — с трепетом спросила г-жа де Маранд.

— Нет.

— Ну так прислушайся, — сказала она, повернув голову в сторону кровати.

Жан Робер прислушался. Но так ничего и не уловив, он снова взял красавицу за руки и припал к ним губами.

Поцелуй — музыка, сто поцелуев — симфония. Под сводами часовни звучали тысячи поцелуев.

Но если мысль, словно дикую птицу, легко спугнуть, как совсем недавно утверждала г-жа де Маранд, то ангела-хранителя поцелуев испугать еще легче.

Шум, заставивший молодую женщину вздрогнуть, снова достиг ее слуха; теперь она вскрикнула.

На этот раз и Жан Робер слышал подозрительный звук. Он вскочил и пошел прямо к кровати, откуда, как ему показалось, шум доносился.

В ту минуту как он потянулся к пологу, тот заколыхался.