— И это правда, — подтвердил генерал.

— После этого, вынув из кармана кошелек и письмо, вы положили то и другое на первый предмет мебели, какой смогли нащупать. Потом вы неслышно прикрыли дверь, сели в коляску, и лошади поскакали в Гавр. Все точно?

— Настолько точно, будто вы при том присутствовали, — отвечал генерал, — я не могу понять, откуда вам все известно.

— Все просто, и вы сейчас это поймете. Итак, я продолжаю; вот факты, которые вам известны, из чего я делаю вывод: сведения мои верны и надежды меня не обманули. Теперь я расскажу вам о том, чего вы не знаете.

Генерал стал слушать с удвоенным вниманием.

— Примерно через час после вашего отъезда женщина, возвращавшаяся с руанского рынка, остановилась у того же дома, где останавливались вы, тоже достала из кармана ключ, отперла дверь и вскрикнула от удивления, услышав крики ребенка.

— Бедняжка Мина! — пробормотал генерал.

Сальватор пропустил его восклицание мимо ушей и продолжал:

— Добрая женщина поспешила зажечь лампу и, двигаясь на крик, увидела на кровати что-то белое и копошащееся; она приподняла длинную муслиновую вуаль: перед ней была заливавшаяся слезами свеженькая, розовощекая прелестная годовалая малышка.

Генерал провел рукой по глазам, смахнув две крупные слезы.

— Велико же было удивление женщины, когда она увидела девочку в комнате, ведь когда женщина уходила, дом оставался пуст. Она взяла ребенка на руки и осмотрела со всех сторон. Она искала в пеленках хоть какую-нибудь записку, но ничего не нашла и лишь отметила про себя, что пеленки из тончайшего батиста; покрывало, в которое закутана девочка, — из дорогих алансонских кружев, а вуаль сверху — из индийского муслина. Не слишком обширные сведения! Но вскоре славная женщина заметила на столе оставленные вами письмо и кошелек. В кошельке было тысяча двести франков. Письмо было составлено в таких выражениях:

"Начиная с 28 октября следующего года, дня рождения девочки, Вы будете получать через кюре Ла-Буе по сто франков в месяц…

Дайте девочке по возможности лучшее воспитание, а в особенности постарайтесь сделать из нее хорошую хозяйку. Один Господь знает, какие испытания ждут ее впереди!

При крещении ее назвали Миной; пусть носит это имя, пока я не верну ей еще и то, которое ей принадлежит".

— Так звали ее мать, — взволнованно прошептал генерал.

— Письмо датировано, — продолжал Сальватор, будто не замечая охватившее генерала волнение, — двадцать восьмым октября тысяча восемьсот двенадцатого года. Вы признаете это, как и свои слова?

— Дата точная, слова приведены буквально.

— Впрочем, если мы в этом усомнимся, — продолжал Сальватор, — нам достаточно будет проверить, ваш ли это почерк.

Сальватор вынул из кармана письмо и показал его генералу.

Тот торопливо развернул листок и стал читать; силы оставили этого человека, и из глаз его брызнули слезы.

Господин Сарранти и Сальватор молчали: они не останавливали этих слез.

Через несколько минут Сальватор продолжал:

— Теперь я убедился, что ошибки быть не может, и скажу вам всю правду. Ваша дочь жива, генерал.

Лебастар де Премон от удивления вскрикнул.

— Жива! — повторил он. — А вы уверены?

— Я получил от нее письмо три дня назад, — просто сказал Сальватор.

— Жива! — воскликнул генерал. — Где же она?

— Подождите, — улыбнулся Сальватор, положив г-ну Лебастару де Премону руку на плечо, — прежде чем я отвечу, где она, позвольте мне рассказать или, вернее, напомнить вам одну историю.

— О, говорите, — сказал генерал, — но не заставляйте меня слишком долго ждать!

— Я не скажу ни одного лишнего слова, — пообещал Сальватор.

— Да, да; но говорите же.

— Вы помните ночь на двадцать первое мая?

— Помню ли я ее?! — воскликнул генерал и протянул Сальватору руку. — В эту ночь я имел счастье познакомиться с вами, мой друг.

— Вы помните, генерал, что, отправляясь на поиски доказательств невиновности господина Сарранти в парк Вири, мы вырвали из рук одного негодяя похищенную девушку и вернули ее жениху?

— Как не помнить! Негодяя звали Лоредан де Вальженез, по имени отца, которого он опозорил. Девушку звали Мина, как мою дочь, а ее жениха — Жюстен. Как видите, я ничего не забыл.

— А теперь, генерал, вспомните последнюю подробность, может быть, самую главную в истории этих молодых людей, и я больше ни о чем вас не спрошу.

— Я помню, — сказал генерал, — что девочку нашел и воспитал учитель, а затем ее похитил из пансиона господин де Вальженез. Этот пансион находился в Версале. Об этом я должен был вспомнить?

— Нет, генерал, это факты, это история, а я хочу услышать лишь о небольшой подробности. Но именно в ней мораль всего этого дела. Призовите же на помощь свою память, прошу вас.

— Я не знаю, что вы хотите мне сказать, друг мой.

— Ну хорошо. Я попытаюсь направить вас по правильному следу. Что сталось с молодыми людьми?

— Они уехали за границу.

— Отлично! Они действительно уехали, и вы, генерал, дали им денег на дорогу и дальнейшую жизнь.

— Не будем об этом, мой друг.

— Как вам будет угодно. Но так мы подошли к интересующей нас подробности. "Меня мучают угрызения совести, — сказал я вам, когда молодые люди уезжали, — рано или поздно родители девушки объявятся; если они знатного происхождения, богаты, могущественны, не упрекнут ли они Жюстена?" А вы ответили…

— Я ответил, — торопливо перебил его генерал, — что родителям девушки не в чем упрекать человека, подобравшего девочку, которую сами они бросили, вырастившего ее как сестру и спасшего ее сначала от нищеты, а затем от бесчестья.

— Я тогда прибавил, генерал… помните мои слова: "А если бы вы были отцом девочки"?

Генерал вздрогнул. Только теперь он взглянул правде в глаза и окончательно все понял.

— Договаривайте, — попросил он.

— Если бы в ваше отсутствие вашей дочери грозила опасность, которой избежала невеста Жюстена, простили бы вы молодому человеку, который вдали от вас распорядился судьбой вашей дочери?

— Я не только обнял бы его как зятя, о чем я вам уже говорил, друг мой, но и благословил бы его как спасителя.

— Именно это вы мне тогда и сказали, генерал. Но готовы ли вы повторить эти слова сегодня, если я вам сообщу: "Генерал, речь идет о вашей собственной дочери"?

— Друг мой! — торжественно проговорил генерал. — Я поклялся в верности императору, дал ему слово жить и умереть за него. Умереть я не мог: я живу ради его сына.

— Ну что ж, генерал, живите и для своей дочери, — сказал Сальватор, — ведь именно ее спас Жюстен.

— Значит, прелестная девушка, которую я видел в ночь на двадцать первое мая, и есть… — начал было генерал.

— … ваша дочь! — договорил за него Сальватор.

— Моя дочь! Дочь! — опьянев от радости, воскликнул генерал.

— О, друг мой! — воскликнул Сарранти и пожал генералу руку, от всей души разделяя его радость.

— Однако убедите меня, друг мой, — попросил генерал, все еще сомневаясь, — что поделаешь, не так-то легко поверить в свое счастье! Как вы, я не скажу узнали, но убедились во всем этом?

— Да, понимаю, — улыбнулся Сальватор, — вы хотите услышать доказательства.

— Но если вы были уверены в том, что сказали мне теперь, почему же вы молчали до сих пор?

— Я хотел сам окончательно во всем убедиться. Ведь лучше было выждать, чем напрасно рвать вам сердце! Как только у меня выдался свободный день, я поехал в Руан. Там я спросил кюре из Ла-Буя. Оказалось, что он уже умер. Его служанка рассказала, что за несколько дней до этого из Парижа приезжал господин, судя по выправке военный, хотя одет был как буржуа. Он тоже спрашивал кюре или кого-нибудь, кто знал о судьбе девочки, воспитывавшейся в деревне, но вот уже пять или шесть лет как исчезнувшей.

Я сразу догадался, что это были вы, генерал, и что ваши поиски оказались бесплодными.