По возвращении он сообщил о почти единодушной поддержке, которую департаменты обещают оказать Парижу и лишь ждут решающего дня.

Семнадцатого декабря в Париже начались выборы. День прошел довольно спокойно; каждый выборщик направился в соответствующую мэрию, и ничто не предвещало грозу, разразившуюся вечером следующего, воскресного дня.

Старая поговорка гласит, что день на день не приходится.

Действительно, следующий день стал днем грома и молний. Именно в этот день всполохи, предвещавшие страшную июльскую бурю, бушевавшую три дня и три ночи, исчертили все небо.

Утром знаменитого воскресенья 18 декабря Сальватор завтракал с Фраголой: это был идиллический завтрак двух влюбленных; вдруг раздался звонок и Ролан заворчал.

Ворчание Ролана, отвечавшее дребезжанию звонка, указывало на то, что посетитель вызвал у пса недоверие.

Одним из бесчисленных проявлений застенчивости Фраголы было то, что, услышав звонок, она убегала и пряталась в своей комнате.

Вот и теперь она поднялась из-за стола, бросилась в свою комнату и скрылась за дверью.

Сальватор пошел открывать.

Человек в широком полонезе, или, иными словами, в длинном рединготе, отделанном широкими полосами меха, стоял на пороге.

— Вы комиссионер с Железной улицы? — спросил гость.

— Да, — отвечал Сальватор, пытаясь разглядеть лицо посетителя; это оказалось невозможным, поскольку гость трижды обмотал вокруг шеи полотнище коричневой шерсти, что до известной степени позволяло считать его уже в ту эпоху изобретателем наших современных кашне.

— Мне необходимо с вами поговорить, — сказал незнакомец, вошел и прикрыл за собой дверь.

— Что вам угодно? — спросил комиссионер, пытаясь проникнуть взглядом сквозь плотную ткань, закрывавшую лицо его собеседника.

— Вы один? — спросил тот, озираясь.

— Да, — подтвердил Сальватор.

— В таком случае мой маскарад ни к чему, — сказал посетитель, бесцеремонно сбрасывая полонез и разматывая огромный шарф, скрывавший его лицо.

Когда полонез был снят, а шарф размотан, Сальватор, к своему великому изумлению, узнал г-на Жакаля.

— Вы?! — вскричал он.

— Ну да, я, — с добродушнейшим видом отозвался г-н Жакаль. — А чему вы удивляетесь? Разве я не должен нанести вам визит признательности, чтобы поблагодарить за те дни, которые я благодаря вам смогу еще прожить на земле? Ибо я заявляю во всеуслышание и хотел бы повторить это целому свету, что вы выручили меня из отвратительного дела. Бр-р… Стоит мне об этом подумать, как меня мороз по коже пробирает.

— Если это и объясняет цель вашего визита, — сказал Сальватор, — мне непонятен смысл этого маскарада.

— Нет ничего проще, дорогой господин Сальватор. Прежде всего, я люблю польские костюмы, особенно зимой, а вы, надеюсь, согласитесь, что сегодня утром холодно по-зимнему. Кроме того, я не хотел, чтобы меня узнали.

— Что вы имеете в виду?

— Мне было бы крайне трудно — если не невозможно — объяснить подобный визит в такой день, как сегодня.

— Значит, сегодняшний день не похож на другие?

— Нисколько. Во-первых, воскресенье — единственный день недели, когда наша святая Церковь предписывает нам отдыхать, значит, этот день отличается от других. И потом, сегодня второй и, стало быть, последний день выборов.

— Я все равно не понимаю.

— Немного терпения, и вы все поймете. Но так как я пришел к вам по важному делу, и оно займет время, я был бы вам крайне признателен, если вы позволите мне сесть.

— О, тысячу извинений, дорогой господин Жакаль! Входите же!

Молодой человек указал начальнику полиции на небольшую гостиную, куда вела приоткрытая дверь.

Господин Жакаль вошел и устроился в кресле у камина.

Сальватор продолжал стоять.

Через другую дверь гостиной, которая вела в столовую и была отворена, г-н Жакаль увидел там два прибора.

. — Вы завтракали? — спросил он.

— Я уже закончил, — ответил Сальватор, — и если вам угодно сообщить о цели вашего визита…

— Непременно! Итак, я вам говорил, — продолжал г-н Жакаль, — что мне было бы невозможно объяснить свой визит к вам в подобный день.

— А я вам заметил, что не понял вашей мысли.

— Вы поймете, когда узнаете, что избраны не только все кандидаты оппозиции в Париже — это вы уже прекрасно знаете, и я об этом умалчиваю, — но и большинство либеральных кандидатов по всей Франции. Признайтесь, что, если воскресенье для вас такой же день, как другие, для правительства это не так.

— О! Какую новость вы мне принесли! — радостно воскликнул Сальватор.

— Новость, которую еще никто не знает, но мы уже знаем благодаря телеграфу. Позвольте вам сказать, что, судя по радости, которую она вам принесла, я не даром потерял время, явившись к вам с этим визитом. Но это не все, что я имею вам сообщить, дорогой господин Сальватор.

Молодой человек протянул руку.

— Сначала и прежде всего, господин Жакаль, уточним этот пункт, — предложил он. — Вы уверяете, что кандидаты оппозиции были избраны в большинстве в департаментах?

— Клянусь, что это правда, — торжественно и в то же время печально произнес г-н Жакаль, в свою очередь протягивая руку.

— Спасибо за добрую весть, дорогой господин Жакаль! Всегда к вашим услугам, если мне вновь посчастливится встретить вас под ветвью дерева.

Господин Жакаль вздрогнул.

Это происходило с ним всякий раз, когда он вспоминал о своем приключении или кто-то на него намекал.

— Так вы полагаете, что я уплатил вам свой долг, дорогой господин Сальватор?

— Полностью, господин Жакаль, — ответил молодой человек, — и я буду рад вам это доказать при первом удобном случае.

— Зато я считаю, что уплатил его лишь наполовину, — с таинственным видом проговорил начальник полиции, — вот почему, и только ради этого, я прошу вашего позволения продолжить рассказ.

— Слушаю вас очень внимательно.

— Позвольте сначала задать вам вопрос.

— Пожалуйста.

— Как вы поступили бы, дорогой господин Сальватор, будь вы правительством или, еще проще, французским королем, если бы увидели, что, несмотря на все ваши усилия, а также попытки государственных чиновников спасти положение, враждебная вам партия одерживает верх?

— Я попытался бы узнать, дорогой господин Жакаль, — просто отвечал Сальватор, — почему одерживает верх враждебная мне партия, и, если она и в самом деле представляет большинство, присоединился бы к этому большинству. Это не так уж трудно.

— Конечно, конечно, и если бы мы руководствовались только высшим разумом, то вы были бы правы. Прежде всего надо отдавать себе отчет в том, что составляет успех неприятельской партии, и овладеть этими составляющими. Здесь мы с вами думаем одинаково. К несчастью, правительство представляет себе все не так отчетливо, как мы. Правительство умеет лишь подавлять.

— Угнетать! — усмехнулся Сальватор.

— Угнетать, если угодно, я не настаиваю. Итак, правительство, несомненно, полагает, что действует в интересах большинства, а потому решило подавлять или, как вы считаете, угнетать; сейчас, дорогой господин Сальватор, я умоляю напрячь все ваше внимание. Положим, правительство — право оно или нет — должно действовать именно таким образом. Как оно за это возьмется?

— Не знаю, право, — покачал головой Сальватор.

— А! Вы не знаете. Зато я могу просветить вас на этот счет, и именно ради этого я здесь. Что, по-вашему, сделает правительство, отражая этот удар?

— Вероятно, объявит в Париже осадное положение, как собиралось поступить в тот день, когда должны были состояться казнь господина Сарранти и похороны Манюэля. Если не будет принята эта чисто военная мера, предсказываю вам, что господин де Виллель попытается осуществить осадное положение в нравственном отношении, то есть закроет все газеты оппозиции, а это окажет точно такую же услугу, как уничтожение любого света, когда нужно видеть как нельзя лучше.