О невеселых результатах законодательной сессии 1827 года? О несправедливом законе против печати? О тяжких оскорблениях, нанесенных останкам г-на де Ларошфуко-Лианкура? Об обиде, пережитой во время смотра на Марсовом поле? О роспуске национальной гвардии и вызванном им возмущении? О законе, касающемся списка присяжных, или законе об избирательных списках, породившем в Париже такое сильное брожение? О последствиях роспуска Палаты депутатов или о восстановлении цензуры? Или о самом этом очередном нарушении данных им обещаний, новость о котором облетела Париж и потрясла население? Наконец, может быть, о смертном приговоре г-ну Сарранти, который должны были привести в исполнение на следующий день, а это в свою очередь, как мы видели из разговора Сальватора с г-ном Жакалем, могло вызвать в столице настоящие волнения?

Нет.

Короля Карла X занимало, волновало, беспокоило, печалило последнее черное облачко, упрямо остававшееся на небе после урагана и заслонявшее светлый лунный лик.

Король опасался, как бы ураган не разразился вновь.

Дело в том, что на следующий день была объявлена большая ружейная охота, организованная в Компьенском лесу, и его величество Карл X, как всем известно, величайший охотник перед Господом со времен Нимрода, страдал при мысли, что охота могла сорваться или хотя бы пойти не так, как было задумано, из-за плохой погоды.

"Чертова туча! — ворчал про себя король. — Проклятая луна!"

При этой мысли он так хмурил свое олимпийское чело, что придворные вполголоса спрашивали друг друга:

— Вы не знаете, что с его величеством?

— Вы не догадываетесь, что с его величеством?

— Только подумайте: что может быть с его величеством?

— Несомненно, — говорили они, — Манюэль умер! Но эта тяжелая для оппозиции утрата не может представлять собой несчастье для монархии и так занимать короля!

— Подумаешь! Во Франции стало одним французом меньше! — прибавляли они, пародируя словцо в национальном духе, сказанное Карлом X, который, въезжая в Париж, произнес: "Во Франции стало одним французом больше, только и всего".

— Конечно, — говорили они, — завтра состоится казнь господина Сарранти, который, как утверждают некоторые, не виновен ни в краже, ни в убийстве, вменяемых ему в вину; но если он не вор и не убийца, то бонапартист, что гораздо хуже! И если бы его оправдали по первому обвинению, его трижды можно было бы осудить по второму. Словом, и здесь не из-за чего хмуриться августейшему челу его величества.

Среди гостей начала распространяться настоящая тревога и они уже были готовы разбежаться, как вдруг король, продолжавший стоять прислонившись лбом к стеклу, громко вскрикнул от радости, и его восклицание, подобно электрической искре, отозвалось в душах всех присутствовавших, быстро прокатилось по всем залам и достигло приемных.

— Его величество радуется, — облегченно вздохнули гости.

Король действительно радовался.

Черная туча, заслонявшая луну, не исчезла вовсе. Она лишь сдвинулась с места, которое так долго занимала, и, подхваченная двумя противоположными воздушными потоками, заметалась с запада на восток и обратно, словно волан меж двух ракеток.

Это-то и развеселило его величество; именно при виде этого зрелища он радостно вскрикнул, что так обрадовало придворных.

Однако его блаженство — счастье создано не для смертных! — длилось недолго.

Пока небо прояснялось, земля погружалась во тьму.

Доложили о префекте полиции.

Тот вошел еще более мрачный, чем сам король.

Он подошел прямо к Карлу X и склонился перед ним с почтением, как того требовали не только высокое положение короля, но и его почтенный возраст.

— Сир! — сказал он. — Я имею честь, учитывая серьезность обстоятельств, просить ваше величество разрешить мне принять все меры, каких требуют важные события, ареной которых может стать завтра столица.

— В чем же состоит серьезность обстоятельств и о каких событиях вы говорите? — спросил король; он не понимал, как может на всем земном шаре происходить нечто более интересное, чем игра ветра с тучей, застилавшей луну.

— Сир! — заговорил г-н Делаво. — Я не сообщу вашему величеству ничего нового, напомнив о смерти Манюэля.

— Это мне в самом деле известно, — нетерпеливо перебил его Карл X. — Он был человек весьма достойный, как я слышал. Но говорят также, что это был революционер, и его смерть не должна огорчать нас сверх меры.

— Смерть Манюэля меня печалит или, вернее, пугает совсем в другом смысле.

— В каком же? Говорите, господин префект.

— Король помнит, — продолжал тот, — о прискорбных сценах, причиной или, точнее, поводом для которых послужили похороны господина де Ларошфуко-Лианкура?

— Помню, — подтвердил король. — Эти события имели место не настолько давно, чтобы я о них забыл.

— Эти печальные события, — продолжал префект полиции, — вызвали в Палате волнение, передавшееся значительной части вашего славного города Парижа.

— Моего славного города Парижа!.. Моего славного города Парижа! — проворчал король. — Продолжайте же!

— Палата…

— Палата распущена, господин префект: не будем о ней больше говорить.

— Как прикажете, — слегка растерялся префект. — Однако именно потому, что она распущена и мы не можем на нее опереться, я и пришел просить непосредственно у вашего величества позволения ввести осадное положение, дабы предупредить события, которые могут произойти во время похорон Манюэля.

Тут король более внимательно стал вслушиваться в слова префекта полиции, после чего дрогнувшим голосом спросил:

— Неужели опасность столь неотвратима, господин префект?

— Да, сир, — непреклонно произнес г-н Делаво, набиравшийся храбрости по мере того, как читал в лице короля все большее беспокойство.

— Объясните свою мысль, — попросил Карл X.

Он обернулся к министрам и поманил их к себе.

— Подойдите, господа!

Король подвел их к оконной нише. Видя, что Совет почти в полном составе, он повторил, обращаясь к префекту:

— Объясните свою мысль!

— Сир! — отвечал тот. — Если бы я опасался лишь беспорядков во время похорон Манюэля, я не стал бы докучать королю своими опасениями. В самом деле, объявив, что похороны начнутся в полдень, я приказал бы вынести тело в семь или восемь часов утра и тем легко избежал бы волнения масс. Но пусть король соблаговолит подумать вот о чем. Если трудно подавить уже одно мятежное движение, то становится и вовсе невозможно его обуздать, когда к нему присоединится второе.

— О каком движении вы говорите? — удивился король.

— О бонапартистском движении, сир, — пояснил префект полиции.

— Это призрак! — вскричал король. — Оборотень, которым пугают женщин и детей! Бонапартизм свое отжил, он умер вместе с господином де Буонапарте. Давайте не будем о нем говорить, как и о волнениях в Палате — также мертвой. Requiescant in расе![22]

— Простите мою настойчивость, сир, — не уступал префект. — Партия бонапартистов цела и невредима; вот уже месяц как бонапартисты опустошили все лавки оружейников, а оружейные фабрики Сент-Этьена и Льежа работают исключительно на них.

— Да что вы тут рассказываете?! — изумился король.

— Правду, сир.

— Тогда выражайтесь яснее, — потребовал король.

— Сир, завтра состоится казнь господина Сарранти.

— Господина Сарранти?.. Погодите-ка! — напряг память король. — По просьбе одного монаха я, кажется, помиловал осужденного?

— По просьбе его сына, просившего у вас трехмесячной отсрочки, чтобы успеть сходить в Рим, откуда он должен был, как уверял, доставить доказательство невиновности своего отца, вы, ваше величество, предоставили отсрочку.

— Вот именно.

— Три месяца, сир, истекают сегодня, и во исполнение полученных мною приказаний казнь должна состояться завтра.