— Помню, — покачал головой г-н Жакаль, — вы мне рассказывали эту историю на дне Говорящего колодца, откуда я имел удовольствие вас вытащить. Замечу, между прочим, что это мне стоило насморка, от которого я до сих пор еще не отделался.
Будто желая придать своим словам больше веса, г-н Жакаль закашлялся.
— Хороший кашель, — заметил Жибасье, — не сухой, — прибавил он в утешение. — Один из моих предков умер в сто семь лет, удирая с шестого этажа вот с таким же точно кашлем.
— Кстати, о побеге, — ухватился за его слова г-н Жакаль. — Вы никогда мне подробно не рассказывали о своем; я знаю в общих чертах, что вам с ангелом Габриелем помог санитар, но чтобы его подкупить, необходимы были деньги. Где вы их взяли? Ведь не от каторжных трудов у вас завелись денежки?
Жибасье из розового стал багровым.
— Вы краснеете, — с удивлением отметил г-н Жакаль.
— Простите, господин Жакаль, — сказал каторжник, — но мне пришло в голову одно из самых неприятных воспоминаний моей бурной жизни, а потому я не могу удержаться и краснею.
— Неприятное воспоминание о каторге? — спросил г-н Жакаль.
— Нет, — отвечал Жибасье, нахмурившись. — Я вспомнил о своем побеге, вернее, о таинственной даме, которая мне помогла.
— Фу! — произнес г-н Жакаль, бросив на Жибасье презрительный взгляд. — Это может навсегда отбить охоту к прекрасному полу.
— Именно эта таинственная дама, — продолжал каторжник, словно не замечая презрительного выражения своего патрона, — и вышла сегодня замуж за ангела Габриеля.
— А ведь вы меня уверяли, Жибасье, — строго заметил начальник полиции, — что этот каторжник за границей.
— Это верно, — с некоторой гордостью отвечал Жибасье. — Он ездил просить согласия своих родных и получить бумаги.
— Вас, кажется, арестовали вместе?
— Да, дорогой господин Жакаль.
— Как фальшивомонетчиков?
— Будьте снисходительны, благородный патрон. Деньги подделывал ангел Габриель, я же невежествен по части металлургии.
— Будьте и вы снисходительны, дорогой господин Жибасье: я путаю поддельные деньги с подделанной подписью.
— Это совсем разные вещи, — серьезно заметил Жибасье.
— Если память мне не изменяет, начальник тулонской каторги получил однажды от министра юстиции папку с неким личным делом. В нем имелись все документы за всеми официальными подписями, необходимые для освобождения одного каторжника. Эти документы исходили от вас, не так ли?
— Это было сделано для освобождения ангела Габриеля, дорогой господин Жакаль. Это один из самых филантропических поступков моей непутевой жизни, и я бы скромно промолчал, если бы вы не заставили меня в нем признаться.
— Ну что вы, это еще пустяки, — продолжал г-н Жакаль. — Я не помню, за что вы угодили на каторгу в третий раз? Будьте добры освежить мою память.
— Понимаю, — сказал каторжник, — вы решили испытать мою совесть и ждете от меня полной исповеди.
— Совершенно верно, Жибасье, если, конечно, вы не видите в этом признании какого-нибудь серьезного препятствия…
— Отнюдь, — возразил Жибасье. — У меня тем меньше оснований для сомнения, что вам довольно перечитать газеты того времени, и вы все будете знать.
— Начинайте.
— Было это в тысяча восемьсот двадцать втором или двадцать третьем году, я уж теперь точно не помню.
— Это и не обязательно.
— Год выдался урожайный: никогда еще так не золотились хлеба, никогда еще так не зеленели виноградники.
— Позвольте вам заметить, Жибасье, что хлеб и виноград не имеют к делу ровно никакого отношения.
— Я только хотел сказать, дорогой господин Жакаль, что жара в тот год стояла страшная. Я три дня как сбежал с брестской каторги и прятался в одном из ущелий, опоясывающих побережье Бретани; у меня не было ни пищи, ни воды; внизу подо мной несколько цыган в лохмотьях обсуждали мой побег и говорили о ста франках, обещанных за мою поимку. Вам известно, что каторга для этих кочующих таборов — щедрый кормилец. Они питаются дохлой рыбой, которую выбрасывает море, и живут охотой на каторжников. Цыгане хорошо знают непроходимые леса, узкие тропки, глубокие ущелья, одинокие лачуги, где сбежавший каторжник будет искать приюта. С первым же пушечным выстрелом, возвещающим о побеге, цыгане вылезают словно из-под земли с палками, веревками, камнями, ножами и пускаются в погоню со злорадством и жадностью, свойственными всей их породе.
И вот я скитался уже третий день, как вдруг вечером прогремел пушечный выстрел, сообщивший о втором побеге. И сейчас же вслед за выстрелом — суматоха в цыганском таборе. Каждый вооружается чем попало и пускается в погоню за моим несчастным товарищем, а я остаюсь висеть на скале, как античный Прометей, которому не дают покоя два стервятника: голод и жажда.
— Ваш рассказ захватывающе интересен, Жибасье, — заметил г-н Жакаль с непоколебимым хладнокровием, — продолжайте.
— Голод, — продолжал Жибасье, — похож на Гузмана: он не знает преград. В два прыжка я очутился на земле, в три скачка — в долине. В нескольких шагах я заметил хижину; в слуховом окошке теплился огонек. Я собирался постучать и спросить воды, хлеба, как вдруг подумал, что там живет какой-нибудь цыган или же крестьянин, который непременно меня выдаст. Я колебался, но скоро решение было принято. Я постучал в дверь хижины рукояткой ножа, решившись в случае угрозы дорого продать свою жизнь.
"Кто там?" — спросил надтреснутый старушечий голос; судя по выговору это была цыганка.
"Бедный путник, который просит лишь стакан воды да кусок хлеба", — отвечал я.
"Ступайте своей дорогой", — выкрикнула старуха и захлопнула окошко.
"Добрая женщина, сжальтесь: хлеба и воды!" — взмолился я.
Старуха молчала.
"Ну, сама виновата!" — сказал я и мощным ударом ноги вышиб дверь низенького помещения, служившего входом в хижину.
Заслышав шум упавшей двери, на верху лестницы появилась старая цыганка с лампой в руке. Она поднесла правую руку к лампе, вглядываясь в мое лицо, но так ничего и не увидела и дрогнувшим голосом спросила: "Кто там?"
"Бедный путник", — отозвался я.
"Погоди, — спускаясь по лестнице с проворством, удивительным для ее лет, сказала она. — Вот погоди, я тебе покажу путника!"
Видя, что я смогу без труда справиться с этой старой колдуньей, я бросился к хлебному ларю и, увидев кусок черного хлеба, схватил его и с жадностью стал есть.
В это мгновение цыганка ступила на землю.
Она пошла прямо на меня и, толкнув плечом, попыталась выставить за дверь.
"Умоляю вас, дайте мне напиться", — сказал я, заметив в глубине комнаты глиняный кувшин.
Но она в ужасе отпрянула и издала душераздирающий возглас, похожий на крик совы, когда разглядела мой костюм.
На ее вопль появилось еще одно лицо: сверху на лестнице показалась высокая хрупкая девушка лет шестнадцати-семнадцати.
"Что такое, матушка?" — встревожилась она.
"Каторжник!" — взвыла старуха, тыча в меня пальцем.
Девушка спустилась, вернее, спрыгнула вниз и бросилась на меня, как дикий зверь, прежде чем я успел сообразить, что происходит. С силой, которую невозможно было в ней предположить, она обхватила меня сзади за шею и опрокинула на пол с криком: "Матушка!"
Мать накинулась, словно шакал, и, упершись мне коленом в грудь, крикнула изо всех сил: "На помощь! На помощь!"
"Пустите меня!" — прохрипел я, пытаясь вырваться из рук этих фурий.
"На помощь! На помощь!" — кричали мать и дочь.
"Замолчите и выпустите меня!" — зычным голосом повторил я.
"Каторжник! Каторжник!" — еще сильнее надрывались они.
"Замолчите вы или нет?!" — вскричал я, схватив старуху за горло и опрокинув ее на спину, после чего сверху оказался я. Девушка прыгнула на меня, запрокинула мою голову (похоже, это был ее излюбленный прием) и ухватила зубами мое ухо.
