Глаза ее, как и внутренний взор, то есть мысль, преодолевая бескрайние пространства, казалось, погружаются в некие высшие сферы, где она видит далекую цель, незримую для других. Она с презрением забывала землю, расправляла свои крылья и устремлялась Бог знает куда: выше неба, высоко-высоко над землей!

Словом, княгиня воплощала собой безразличие, вялость, мечтательность, созерцательность. Она всегда жила своими мечтами и с ними же ежечасно готовилась умереть. Ничто не удерживало ее в этом мире, и все влекло в мир иной. Господь мог бы призвать ее к себе в любую минуту, и она ответила бы на этот призыв — ведь была она к этому готова уже давно, — как траппер из куперовских "Могикан" перед смертью: "Вот я, Господи! Что тебе от меня угодно?"

Кроме того, наши дорогие читатели соблаговолят припомнить, что юная, благородная и обворожительная княжна, ведущая свой стариннейший род от древних ханов, стала женой маршала де Ламот-Удана, почти не ведая того сама: никто не спросил ее согласия, это произошло единственно по воле российского императора и императора французов; читатели поймут, что маршал де Ламот-Удан, состарившийся до срока под обжигающим солнцем сражений, имел мало общего с героем сладких грез страстной юной девушки.

Но тогдашние боги так захотели.

Мы возвращаемся ко всем этим подробностям, так как из-за обширных размеров нашей книги некоторые персонажи, исчезая на время из виду наших читателей, могут стереться у них из памяти.

Итак, вот что представляла собой княгиня Рина, когда граф Рапт впервые предстал перед ней.

Граф Рапт, молодой и красивый, с той дерзостью во взгляде, которую женщина могла принять за страсть, сумел освежить ее иссушенную душу и заронить в нее надежду.

Княгине почудилось было, что это любовь, земля обетованная для всякой женщины, и она с радостью пустилась в любовное странствие. Но на полпути она спохватилась, вдруг осознав, какого попутчика себе избрала. Скоро ей открылись гордыня, честолюбие, холодность, эгоизм графа. Господин Рапт стал для нее вторым супругом — не таким добрым, благородным, снисходительным, как первый, но куда более тираническим.

Рождение Регины на мгновение осветило ее обратившееся в прах сердце. Но это длилось так же недолго, как вспышка молнии. Едва маршал де Ламот-Удан коснулся губами новорожденной, как мать содрогнулась всем своим существом. Вся ее душа возмутилась, и с этой минуты она почувствовала к несчастной Регине если и не отвращение, то равнодушие.

Рождение Пчелки спустя несколько лет произвело на нее такое же действие. Ее сердце отныне оказалось закрыто для всех.

Вот в чем заключалась истинная причина ее одиночества. Это был затянувшийся акт покаяния, молчаливого, тайного, безропотного.

Единственным доверенным лицом этой страждущей души был монсеньер Колетги. Только ему она открыла свои прегрешения, только он понял ее молчаливое страдание.

Дабы стало понятно, что она дошла до последней черты безразличия, нам будет достаточно поведать нашим читателям, что она лишь внутренне содрогнулась, узнав о браке дочери с графом Раптом, но даже не попыталась оспаривать доводы, приводимые им в оправдание этого чудовищного преступления.

В ее смирении было нечто от мусульманского фатализма.

С этой минуты она, не говоря ни слова, не издав ни единого жалобного стона, стала чахнуть с каждым днем.

Она почувствовала приближение смерти, и мысль о близкой кончине произвела на нее только одно действие — заставила вспомнить о прожитых годах.

Так обстояли дела, когда маршал де Ламот-Удан отказал от дома монсеньеру Колетти. Княгиня была еще совсем молодой, когда прекрасные черные волосы стали седыми; ее лоб, щеки, подбородок — все ее лицо было так же бело, как и волосы, и напоминало предсмертную маску.

Не слыша ее жалоб, никто о ней не беспокоился, если не считать Регину, дважды посылавшую к ней своего врача. Однако княгиня упорно отказывалась его принимать. Что за недуг ее снедал? Никто никогда об этом не говорил, так как это для всех было неведомо. Воспользуемся для его обозначения словом хотя и из разговорного языка, но очень выразительным: княгиня сохла. Она была похожа на здание, которое без видимой причины разрушается от кровли до фундамента, на африканскую пальму, которая постепенно чахнет без живительной влаги или свежего воздуха.

Пребывая в таком состоянии, княгиня Рина, казалось, уже не принадлежала земной жизни, и хотела она от своих последних дней только одного: дожить или, вернее, умереть спокойно.

Но маркиза де Латурнель, а если точнее сказать, — его преосвященство Колетти решил иначе.

После того как прелат был изгнан из особняка Ламот-Уданов и оказался вынужден предложить себе замену, монсеньер Колетти по примеру парфян пустил, убегая, стрелу: маркиза явилась к княгине в сопровождении аббата Букмона. Госпожа де Ламот-Удан трижды отказывалась ее принять, оправдываясь тем, что не хочет прерывать молитву. Но маркиза была не из тех, кто отступает без боя. Указав аббату на кресло и усаживаясь сама, она сказала камеристке:

— Хорошо, я подожду, пока княгиня кончит молиться.

Несчастной княгине пришлось в конце концов, несмотря на свое нежелание, принять маркизу и ее спутника.

— Я пришла сообщить вам весьма печальное известие, — начала маркиза жалобным тоном.

Княгиня, полулежавшая на оттоманке, даже не повернула головы.

Маркиза продолжала:

— Должно быть, эта весть вас огорчит, дорогая сестра.

Княгиня не шевельнулась.

— Его преосвященство Колетти покидает Францию, — продолжала огорченная святоша, — он отправляется в Китай.

Княгиня встретила это печальное известие так же невозмутимо, словно услышала от первого встречного: "Погода скоро изменится".

— Я думаю, вы разделяете скорбь всех истинно верующих, узнав, что этот святой человек покидает нас, возможно, навсегда. Ведь в этих диких китайских краях бедный мученик каждую секунду будет рисковать жизнью.

Княгиня молчала. Она лишь повела головой, но уж очень равнодушно.

— В своей отеческой заботе, — продолжала маркиза, не отвлекаясь от темы, — его преосвященство Колетта подумал, что вам будет как никогда нужна его поддержка, что ее-то как раз вам и будет недоставать.

В это мгновение княгиня взялась за четки и стала перебирать их в лихорадочном возбуждении. Казалось, она хотела переложить нетерпение, вызванное этим разговором, на первый попавшийся под руку предмет.

— Монсеньер Колетти, — бесстрашно продолжала г-жа де Латурнель, — сам выбрал того, кто должен его сменить. Имею честь представить вам господина аббата Букмона, который во всех отношениях является достойным преемником покидающего нас святого человека.

Аббат Букмон встал и поклонился княгине со всей угодливостью, на какую был способен; однако труд его был напрасен: безразличная ко всему, черкешенка лишь снова без всякого выражения повела головой.

Маркиза взглянула на своего спутника и кивнула в сторону княгини с таким видом, словно хотела сказать: "Только посмотрите на эту идиотку!"

Аббат набожно возвел глаза к небу, словно отвечая: "Да сжалится над нею Господь!", и после этого благочестивого ходатайства снова сел, полагая, что ни к чему стоять, раз княгиня этого все равно не видит.

Зато маркиза покраснела от нетерпения, она шагнула к оттоманке и, сев в ногах у княгини, заглянула ей в лицо.

Затем она поманила пальцем аббата Букмона, тот снова встал и подошел к ней.

— Вот, — проговорила г-жа де Латурнель и подтолкнула священника к оттоманке, — это господин аббат Букмон; соблаговолите ответить, княгиня, согласны ли вы на то, чтобы он стал вашим исповедником.

Черкешенка медленно открыла глаза и в двух шагах от своего лица вместо непорочного ангела из своих снов увидала господина в черном, похожего на пришедшего за ней могильщика.

Она вздрогнула, потом вгляделась в аббата и улыбнулась. Но сколько горечи было в этой невеселой улыбке, казалось, говорившей: "Даже смерть не так безобразна!"