Это был настоящий военный план. Ни один завоеватель никогда не изучал с большими терпением и изворотливостью подступы к городу. Насколько результат был предрешен, настолько трудное предстояло наступление. С какой стороны приступить к осаде? Какое оружие выбрать? Рассказать маркизе о сцене, разыгравшейся недавно у графа Рапта, представлялось невозможным: выбирая между графом и им, маркиза колебаться не станет. Епископ отлично это знал, как знал он и то, что честолюбие маркизы берет верх даже над ее набожностью.

Не мог он рассказать и о своей встрече с маршалом де Ламот-Уданом. Это означало бы восстановить против себя самого могущественного в данный момент члена семьи. Однако надо же было с чего-то начинать, и поскорее. Честолюбие может подождать, месть — никогда! А сердце епископа переполняла жажда мести.

Так он размышлял, когда вернулась маркиза.

— Не ожидала, ваше преосвященство, видеть вас сегодня, — приветствовала его маркиза. — Чему обязана этим удовольствием?

— Это почти прощальный визит, маркиза, — отозвался монсеньер Колетта; он встал и припал к руке старой святоши скорее с притворной нежностью, чем с искренним почтением.

— Как прощальный визит? — вскричала маркиза, на которую слова епископа произвели такое действие, словно ей сообщили о конце света.

— Увы, да, маркиза, — печально произнес епископ. — Я уезжаю или, во всяком случае, скоро уеду.

— Надолго? — испугалась г-жа де Латурнель.

— Кто может это сказать, дорогая маркиза! Навсегда, быть может. Разве человеку дано знать о времени возвращения?

— Однако вы ничего мне не говорили о своем отъезде.

— Я же вас знаю, дорогая маркиза; мне известно, с какой благожелательной нежностью вы ко мне относитесь. И я счел, что скрывать от вас эту новость до последней минуты — значит смягчить удар. Если я ошибался, прошу меня извинить.

— А что за причина вашего отъезда? — смущенно спросила г-жа де Латурнель. — И зачем вы едете?

— Причина, — слащаво начал епископ, — заключается в любви к ближнему, а цель — триумф веры.

— Вы отправляетесь с поручением?

— Да, маркиза.

— Далеко?

— В Китай.

Маркиза испуганно вскрикнула.

— Вы были правы, — с грустью заметила она, — может быть, вы уезжаете навсегда.

— Так надо, маркиза, — заявил епископ высокопарно, как Петр Пустынник, торжественно возгласивший: "Так хочет Бог!"

— Увы! — вздохнула г-жа де Латурнель.

— Не лишайте меня последних сил, дорогая маркиза, — притворяясь глубоко взволнованным, говорил епископ. — Я и без того с трудом сдерживаюсь при мысли о разлуке с такими истинно верующими, как вы.

— Когда вы едете, монсеньер? — приходя в необычайное возбуждение, спросила г-жа де Латурнель.

— Может быть, завтра, а скорее всего — послезавтра. Как я уже имел честь вам сказать, мой визит к вам — почти последний. Я говорю "почти", потому что у меня есть к вам некое поручение, и я уеду со спокойной душой, когда оно будет исполнено.

— Что вы имеете в виду, ваше преосвященство? Вы же знаете, что у вас нет более смиренной, более преданной прихожанки, чем я.

— Знаю, маркиза. Я докажу вам это, доверив провести переговоры огромной важности.

— Говорите, ваше преосвященство.

— Перед отъездом я обязан позаботиться о душах, которые Господь соблаговолил мне доверить.

— О да! — прошептала маркиза.

— Я не хочу сказать, что на свете мало честных людей, которые могут направлять моих овечек, — продолжал епископ, — но есть такие души, что перед тем или иным указанным мною правилом поведения как источником их будущего спасения почувствуют неуверенность, смутятся, забеспокоятся из-за отсутствия своего привычного пастыря; из этой верной паствы я, естественно, выделил прежде всего самую верную овечку: я подумал о вас, маркиза.

— Я всегда знала, что вы не оставите меня своими милостями и заботами, ваше преосвященство.

— Я прилежно трудился, чтобы найти себе замену, и остановил свой выбор на человеке, которого вы знаете довольно хорошо. Если мой выбор вам не по душе, вы только скажите, маркиза. Я хочу рекомендовать вам человека благочестивого и весьма почтенного: аббата Букмона!

— Вы не могли бы сделать лучшего выбора, монсеньер. Аббат Букмон — один из добродетельнейших, не считая вас, людей, каких я только знаю.

Ее комплимент, казалось, не очень порадовал монсеньера Колетти: сам он не знал себе равных в добродетели.

Он продолжал:

— Итак, маркиза, вы согласны, чтобы вашим духовником стал господин аббат Букмон?

— От всей души, ваше преосвященство; я горячо вас благодарю за то, что вы так мудро решили судьбу вашей покорной слуги.

— Есть одно лицо, маркиза, которому мой выбор может понравиться меньше, чем вам.

— О ком вы говорите?

— О графине Рапт. Мне показалось, что вот уже несколько недель как ее вера слабеет, становится бездеятельной. Эта женщина с улыбкой ходит по краю глубокой пропасти. Бог знает, кто сможет ее спасти!

— Я попытаюсь это сделать, ваше преосвященство, хотя, скажу вам правду, не очень верю в успех. Она упряма, и только чудо могло бы ее спасти. Но я готова употребить все свое влияние, и, если потерплю неудачу, поверьте, монсеньер, это произойдет не от недостатка преданности нашей святой вере.

— Я знаю, как вы благочестивы и усердны, маркиза, и если обращаю ваше внимание на то, что эта душа находится в прискорбном состоянии, то потому что знаю, как вы преданы нашей святой матери Церкви. И я дам вам возможность еще раз доказать мне это, поручив вам одно весьма деликатное дело чрезвычайной важности. Что до графини Рапт, действуйте и говорите, как вам подскажет сердце, а если потерпите неудачу, да простит Господь эту грешницу! Но есть еще одно лицо, чьим большим доверием вы пользуетесь. Именно на это лицо я и призываю вас обратить свое заботливое участие.

— Вы говорите о княгине Рине, монсеньер?

— Да, я действительно хотел побеседовать о супруге маршала де Ламот-Удана. Я уже два дня с ней не виделся, но в последнюю нашу встречу она была так бледна, немощна, слаба, что либо я сильно заблуждаюсь, либо она смертельно больна и через несколько дней ее душа вознесется к Богу.

— Княгиня очень тяжело больна, вы правы, ваше преосвященство. Она отказывается от докторов.

— Знаю. Могу сказать, не боясь ошибиться, что очень скоро душа княгини оставит свою земную оболочку. Но состояние ее души ужасно меня беспокоит! Кому доверить ее в эту ответственную минуту? Кроме вас, маркиза, все окружающие ее люди лишь разрушают то, что мы сделали ради ее спасения. Так как она не может оказать сопротивления, у нее нет воли, нет сил, на нее любой может оказать давление, и как знать, что злые люди способны сделать с несчастным созданием?

— Никто не имеет над княгиней власти, — возразила маркиза де Латурнель. — Ее безразличие и слабость являются гарантией ее спасения; она повторит и исполнит все, что от нее потребуют.

— Да, маркиза, возможно, вы могли бы на нее повлиять. Пожалуй, я бы тоже мог. Но раз она, как вы говорите, повторит и исполнит все, что от нее потребуют, значит она способна и на зло, если подвернется дурной советчик.

— Кто осмелится на такую наглость, вернее, на такую низость? — удивилась маркиза.

— Тот, кто имеет большее влияние на ее разум, тот, в чьем присутствии ее совесть приходит в сильнейшее смущение, — словом, ее муж, маршал де Ламот-Удан.

— Но мой брат никогда и не думал оказывать влияние на настроения жены!

— Перестаньте заблуждаться, маркиза, ведь он ее мучает, оказывает на нее давление, бросает в ее душу семена своего безбожия. Бедняжка получила тысячи ран. Поверьте: если мы не примем меры, он покончит с ее благочестием.

— Если бы мне об этом сказал кто-нибудь другой, ваше преосвященство, я бы ему не поверила.

— Если бы об этом не сказал сам маршал, я тоже этому не поверил бы… Я только что был у него, и в пылу разговора, когда он излагал мне свои убеждения, я поймал его на несправедливости; но это было только начало спора. А знаете, чем он закончился? После нескольких неслыханных выражений, которые и представить-то невозможно в устах приличного человека, он мне категорически запретил — этому трудно поверить! — быть впредь духовником княгини.