— Государь! — с живостью откликнулся Лафайет. — Вашему величеству отлично известно, что вы совершенно свободны в том, чтобы приглашать кого вам угодно и видеться с теми, кто вам нравится.

— Да, при том, однако, условии, что ваши часовые обыщут посетителей не менее усердно, чем контрабандистов на границе; да бедняга Гамен умрет от страха, если его ящик с инструментами примут за патронташ, а напильники — за кинжалы!

— Государь, я, право, не знаю, как мне добиться вашего прощения, но я отвечаю перед Парижем, перед Францией, перед Европой за жизнь короля, и, чтобы его драгоценная жизнь была в целости и сохранности, ни одна мера предосторожности не может быть лишней. Что же до этого славного малого, о ком мы говорим, то король может сам отдать любые приказания, какие сочтет необходимыми.

— Очень хорошо! Благодарю вас, господин Лафайет. Впрочем, торопиться некуда; дней через восемь-десять он мне понадобится, — прибавил он, бросив косой взгляд на г-на де Буйе, — и не только он, но и его подмастерье; я прикажу предупредить его через одного из его приятелей — моего камердинера Дюрея.

— Ему довольно будет лишь назвать себя, государь, и его сейчас же пропустят к королю; его имя будет ему пропуском. Храни меня Бог, государь, от репутации тюремщика, стражника, надзирателя! Никогда король не был так свободен, как теперь. Я даже хотел бы просить короля возобновить охоту и путешествия.

— Охоту? Нет уж, увольте. Кстати сказать, вы сами видите, что теперь у меня голова занята совсем другим. Что же касается путешествий — это совсем иное дело. Последнее путешествие, которое я предпринял из Версаля в Париж, излечило меня от желания путешествовать, по крайней мере в столь многочисленном обществе.

И король снова бросил взгляд на графа де Буйе; тот едва уловимым движением ресниц дал понять королю, что все понял.

— А теперь, сударь, скажите, — обратился к молодому графу король, — как скоро вы собираетесь покинуть Париж и возвратиться к отцу?

— Государь, — отвечал молодой человек, — я покину Париж через два-три дня, но в Мец вернусь не сразу. У меня есть бабушка, она живет в Версале на улице Бассейнов; я должен засвидетельствовать ей свое почтение. Потом отец поручил мне закончить одно очень важное дело, касающееся нашей семьи, а повидаться с человеком, от которого я должен получить по этому поводу приказания, я смогу только дней через восемь-десять. Таким образом, к отцу я вернусь лишь в первых числах декабря, если, разумеется, король не пожелает, чтобы я по какой-либо причине поторопился с возвращением в Мец.

— Нет, сударь, можете не спешить, — отвечал король, — поезжайте в Версаль, исполните поручение маркиза, а когда все будет сделано, возвращайтесь домой и передайте ему, что я о нем помню, что я считаю его одним из самых верных своих друзей, что я в один прекрасный день похлопочу за него перед господином де Лафайетом, а тот, в свою очередь, отрекомендует его господину Дюпорталю.

Лафайет улыбнулся краешком губ, услышав новый намек на свое всемогущество.

— Государь, — сказал он, — я уже давно и сам рекомендовал бы вашему величеству господ де Буйе, если бы не имел чести состоять с ними в родстве. Только опасение вызвать разговоры о том, что я использую милости короля в интересах своей семьи, мешало мне до сих пор осуществить эту справедливость.

— Ну что же, все удивительным образом совпадает, господин де Лафайет; мы еще поговорим об этом, не так ли?

— Ваше величество! Позвольте вам заметить, что мой батюшка сочтет немилостью, даже опалой карьеру, которая хоть частично лишила бы его возможности служить вашему величеству.

— О, разумеется, граф! — согласился король. — Я не допущу, чтобы положение маркиза де Буйе хоть в малой степени изменилось вопреки его и моей воле. Доверьте это дело нам, господину де Лафайету и мне, и отправляйтесь навстречу своим удовольствиям, не забывая, однако, и об обязанностях. Вы свободны, господа!

Он отпустил обоих дворян величественным жестом, так не вязавшимся с его простым костюмом.

Едва закрылась дверь, как он проговорил:

— Думаю, что молодой человек меня понял и дней через восемь-десять здесь будет мастер Гамен вместе со своим подмастерьем, чтобы помочь мне поставить замок.

Вечером того дня, когда г-н Луи де Буйе имел честь быть принятым сначала королевой, а затем королем, между пятью и шестью часами, на четвертом, последнем этаже ветхого, маленького, грязного и темного домишки на Еврейской улице проходила сцена, которую мы просим разрешения показать нашим читателям.

Итак, мы встретим их у въезда на мост Менял, когда они выйдут либо из кареты, либо из фиакра, в зависимости от того, имеется ли у них шесть тысяч ливров в год на кучера, пару лошадей и карету или они предпочитают ежедневно выкладывать по тридцать су за скромный экипаж с номером. Мы пройдем вместе с ними по мосту Менял, выйдем на Скорняжную улицу, затем свернем на Еврейскую, где и остановимся против третьей двери слева.

Мы отлично понимаем, что вид этой двери не слишком привлекателен: жильцы дома не дают себе труда запирать ее, полагая, что им ничуть не грозят ночные поползновения господ грабителей из Сите. Однако, как мы уже сказали, нас интересуют люди, проживающие в мансарде этого дома, а так как они не станут к нам спускаться, давайте, дорогой читатель или же возлюбленная читательница, наберемся смелости и поднимемся к ним сами.

Постарайтесь, насколько это возможно, шагать твердо, дабы не поскользнуться в липкой грязи, покрывающей пол узкого темного коридора, куда мы с вами только что ступили. Потуже завернемся в плащи, чтобы случайно не задеть стену сырой и осклизлой лестницы, извивающейся в глубине коридора наподобие плохо пригнанных друг к другу кусков змеи; поднесем к лицу флакон с уксусом или надушенный платок, чтобы самое нежное и наиболее благородное из наших чувств — обоняние — избежало, насколько это возможно, воздействия перенасыщенного азотом воздуха, поглощаемого здесь одновременно и ртом, и носом, и глазами. Мы остановимся на площадке четвертого этажа, напротив двери, на которой невинная рука юного художника начертила мелом фигурки, — на первый взгляд их можно было бы принять за кабалистические знаки, однако на самом деле это всего-навсего неудачные попытки продолжить высокое искусство Леонардо да Винчи, Рафаэля и Микеланджело.

Подойдя к двери, заглянем с вашего позволения в замочную скважину, чтобы вы, дорогой читатель или возлюбленная читательница, могли узнать (если, конечно, у вас хорошая память) персонажей, которых сейчас увидите. Если вы не узнаете их по внешнему виду, приложите ухо к двери и прислушайтесь. И если только вы читали нашу книгу "Ожерелье королевы", слух непременно придет на помощь зрению: наши чувства имеют обыкновение друг друга дополнять.

Начнем с рассказа о том, что видно через замочную скважину.

Убранство комнаты свидетельствует о нищете ее обитателей, а также о том, что в ней живут три человека: мужчина, женщина и ребенок.

Мужчине сорок пять лет, однако он выглядит на все пятьдесят пять; женщине — тридцать четыре года, но она кажется сорокалетней; ребенку пять лет, столько же ему и дашь: у него еще не было времени состариться.

Мужчина одет в старого образца форму сержанта французской гвардии; эта форма была почитаема с 14 июля, то есть с того самого дня, когда французские гвардейцы примкнули к своему народу и вступили в перестрелку с немцами г-на де Ламбеска и швейцарцами г-на де Безанваля.

Человек этот держит в руке полную колоду карт, начиная с тузов, двоек, троек и четверок каждой масти вплоть до короля. Он уже в сотый, в тысячный, в десятитысячный раз пытается отыскать беспроигрышный мартингал. Кусок картона, на котором больше проколов булавкой, чем звезд на небе, покоится у него под рукой.

Мы сказали "покоится", однако поспешим оговориться: "покоится" не совсем подходящее слово для этого куска картона, потому что игрок — а перед нами, безусловно, игрок — беспрестанно терзает его, заглядывая в него каждые пять минут.