Оставалось рассмотреть два дела: откупщика Ожара и главного инспектора швейцарцев Пьера Виктора де Безанваля.
Это были преданные двору люди, и их дела поспешили передать в Шатле.
Ожар был обвинен в том, что предоставил средства, из каких камарилья королевы оплачивала в июле войска, стоявшие на Марсовом поле; Ожар был малоизвестен, его арест не вызвал шума; черни он был безразличен.
Оправдательный приговор Шатле не повлек за собой поэтому никакого скандала.
Оставался Безанваль.
Это было совсем другое дело: его имя было более чем популярно в худшем смысле этого слова.
Именно он командовал швейцарцами у дома Ревельона, в Бастилии и на Марсовом поле. Парижане еще помнили, что Безанваль во всех трех случаях атаковал толпу, и теперь народ не прочь был отыграться.
Двор передал в Шатле четкие указания: король и королева любой ценой требовали отменить смертную казнь Безанваля.
Только эта двойная защита могла его спасти.
Безанваль сам признал себя виновным: после взятия Бастилии он бежал, был арестован на полпути к границе и препровожден в Париж.
Когда его ввели в зал, почти все присутствовавшие встретили его гневными выкриками.
— Безанваля на фонарь! На виселицу Безанваля! — неслось со всех сторон.
— Тихо! — кричали судебные приставы.
Тишину удалось восстановить с большим трудом.
Один из присутствующих, используя минутное затишье, великолепным баритональным басом прокричал:
— Я требую, чтобы его разрубили на тринадцать кусков и разослали по одному в каждый кантон!
Однако, несмотря на тяжесть обвинения, несмотря на враждебность публики, Безанваль был оправдан.
Возмутившись оправдательным приговором, один из находившихся в зале написал четверостишие на клочке бумаги, скатал из него шарик и бросил председателю суда.
Тот подобрал шарик, разгладил листок и прочел следующее:
Вы в силах доказать, что и чума есть благо.
Оправдан Безанваль, Ожара — оправдать.
Легко подчистить лист, но вы-то — не бумага:
Бесчестья вам не смыть, оно на вас опять.[8]
Четверостишие было подписано. Это было еще не все: председательствовавший огляделся и стал искать глазами автора.
Автор стихов стоял на скамье и размахивал руками в надежде привлечь внимание председателя.
Однако тот опустил перед ним глаза.
Он не осмелился отдать приказание о его аресте.
Автором четверостишия был Камилл Демулен — тот самый, что в саду Пале-Рояля, взобравшись на стул и размахивая пистолетом, призывал народ к восстанию и символом его выбрал зеленый каштановый лист.
Один из тех, кто торопился вместе со всеми к выходу и кого, судя по платью, можно было принять за простого буржуа из Маре, обратился к своему соседу, положив ему руку на плечо, хотя тот, казалось, принадлежал к более высокому классу общества:
— Ну, господин доктор Жильбер, что вы думаете об этих двух оправдательных приговорах?
Тот, к кому он обращался, вздрогнул, взглянул на собеседника и, узнав его в лицо, как перед тем узнал голос, ответил:
— Это вас, а не меня надо об этом спросить, учитель; ведь вы знаете все: прошлое, настоящее, будущее!..
— Я полагаю, что, после того как этих двух виновных оправдали, остается лишь воскликнуть: "Не повезет невиновному, который окажется третьим!"
— А почему вы решили, что вслед за ними здесь будут судить невиновного и осудят его на смерть? — спросил Жильбер.
— По той простой причине, — с присущей ему иронией отвечал его собеседник, — что в этом мире так уж заведено: хороших людей наказывают вместо плохих.
— Прощайте, учитель, — сказал Жильбер, протягивая руку Калиостро (по нескольким произнесенным словам читатель, без сомнения, узнал великого скептика).
— Почему "прощайте"?
— Потому что я тороплюсь, — с улыбкой объяснил Жильбер.
— На свидание?
— Да.
— С кем? С Мирабо, Лафайетом или королевой?
Жильбер остановился, с тревогой вглядываясь в Калиостро.
— Знаете ли вы, что я вас иногда боюсь? — проговорил он.
— А ведь я, напротив, должен был бы подействовать на вас успокаивающе, — заметил Калиостро.
— Почему?
— Разве я вам не друг?
— Надеюсь, что так.
— Можете быть в этом уверены, а если вам нужно доказательство…
— Что же?
— Пойдемте со мной, и вы получите такое доказательство: я сообщу вам о проводимых вами тайных переговорах такие подробности, о каких не знаете вы сами.
— Послушайте! — воскликнул Жильбер. — Вы, может быть, посмеетесь надо мной, пользуясь в этих целях одним из привычных трюков; но меня это не смущает: обстоятельства сегодняшнего дня столь серьезны, что, если даже сам Сатана предложит мне внести некоторую ясность, я охотно соглашусь. Итак, я готов следовать за вами куда угодно.
— Можете быть совершенно покойны, это рядом, место вам знакомо; впрочем, разрешите, я возьму вон тот свободный фиакр; в таком костюме я не мог воспользоваться своим экипажем.
И он знаком приказал остановиться кучеру фиакра, проезжавшего по противоположной стороне набережной.
Когда фиакр поравнялся с ними, оба собеседника в него сели.
— Куда везти, хозяин? — спросил кучер, обращаясь к Калиостро, словно догадавшись, что, несмотря на его простое платье, именно этот человек везет своего спутника, куда считает нужным.
— Сам знаешь куда, — отвечал Бальзамо, подав кучеру знак вроде масонского.
Кучер изумленно взглянул на Бальзамо.
— Простите, монсеньер, — ответил он знаком на знак, — я вас не узнал.
— Зато я тебя узнал, — уверенно и высокомерно заметил Калиостро, — потому что сколь бы многочисленны ни были мои подданные, я знаю их всех до единого.
Кучер захлопнул дверцу, забрался на козлы и, пустив лошадей вскачь, помчался сквозь лабиринт улиц от Шатле к бульвару Дев Голгофы; оттуда фиакр покатил в сторону Бастилии и остановился на углу улицы Сен-Клод.
Едва фиакр стал, как дверца распахнулась со стремительностью, свидетельствующей о почтительности и усердии кучера.
Калиостро жестом пригласил Жильбера выйти первым. Выходя вслед за ним, он спросил у кучера:
— Тебе нечего мне сообщить?
— У меня есть для вас важные сведения, монсеньер. Если бы мне не посчастливилось с вами встретиться, я явился бы к вам сегодня вечером для доклада.
— Говори.
— То, что я имею сообщить монсеньеру, не должно стать достоянием постороннего.
— Тот, кто нас слышит, не совсем посторонний, — с улыбкой возразил Калиостро.
Жильбер из скромности отошел в сторону.
Однако он не мог запретить себе поглядывать вполглаза и слушать вполуха.
Он увидел горькую улыбку Бальзамо, слушающего доклад кучера.
Тот дважды упомянул имя маркиза де Фавраса. Когда доклад был завершен, Калиостро достал из кармана двойной луидор и хотел дать его кучеру.
Тот отрицательно покачал головой.
— Монсеньеру известно, — возразил он, — что верховная вента запрещает нам брать за доклады деньги.
— А я плачу тебе не за доклад, а за провоз, — отвечал Бальзамо.
— Раз так, я готов принять, — согласился кучер.
Он взял луидор со словами:
— Спасибо, монсеньер; вот мой день и окончен.
И легко вскарабкавшись на козлы, он ударил лошадей кнутом, оставив Жильбера в изумлении от того, что он только что видел и слышал.
— Ну что, вы зайдете, дорогой доктор? — спросил Калиостро; он уже некоторое время держал дверь распахнутой, а Жильбер будто и не собирался входить.
— Да, разумеется! — воскликнул Жильбер. — Прошу прощения!
И он переступил через порог, оглушенный и пошатывающийся словно пьяный.
XXVIII
И СНОВА ОСОБНЯК НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД
Однако читатели знают, что Жильбер прекрасно умел владеть собой. Проходя через большой пустынный двор, он пришел в себя и поднялся по ступенькам крыльца столь же твердым шагом, сколь неуверенно переступал через порог.