Восславим Господа: он нам отчизну дал!.

— К чему вы клоните, доктор? Не думаете ли вы соблазнить меня видом всеобщей федерации тридцати миллионов бунтовщиков, восставших против королевы и короля?

— Не обманывайте себя, ваше величество! — вскричал Жильбер. — Не народ восстал против королевы и короля, но король и королева восстали против своего народа и продолжают говорить на языке привилегий и королевской власти, когда вокруг них звучит другой язык — язык братства и преданности. Взгляните, ваше величество, на эти импровизированные народные праздники: вы почти всегда заметите, что посреди огромной равнины или на вершине холма стоит алтарь, столь же чистый, как жертвенник Авеля, а на нем младенец, которого все считают своим; ему приносят обеты, его осыпают дарами, омывают слезами — он принадлежит всем. Вот так и Франция, родившаяся вчера Франция, та, о какой я вам говорю, ваше величество, — это младенец на алтаре. А вокруг этого алтаря не города и деревни, а народы и нации. Франция — это Христос, только что родившийся на свет в яслях в окружении обездоленных, явившийся для спасения мира, и все народы радуются его появлению в ожидании, что цари преклонят пред этим младенцем колени и принесут ему дань… Италия, Польша, Ирландия, Испания смотрят на этого только вчера родившегося младенца, — в нем заключено их будущее; они со слезами на глазах протягивают к нему закованные в кандалы руки с криками: "Франция! Франция! Наша свобода — в тебе!" Ваше величество, ваше величество! — продолжал Жильбер. — У вас еще есть время: возьмите это дитя с алтаря и усыновите его!

— Доктор! — возразила королева. — Вы забываете, что у меня есть другие дети, дети моего чрева, и, если я сделаю то, что вы говорите, я лишу их наследства, отдав его чужому ребенку.

— Раз так, ваше величество, — с невыразимой печалью заметил Жильбер, — заверните ваших детей в свою королевскую мантию, в военный плащ Марии Терезии, и бегите с ними из Франции, потому что иначе — вы совершенно правы! — народ растерзает вас и ваших детей. И не теряйте времени даром: торопитесь, ваше величество, торопитесь!

— И вы не воспротивитесь моему отъезду, сударь?

— Отнюдь нет, — ответил Жильбер. — Теперь, когда я знаю истинные ваши намерения, я готов вам помочь уехать, ваше величество.

— Ну и прекрасно, — промолвила королева, — потому что как раз есть один дворянин, который вызвался нам помочь, а если будет нужно, то и умереть за нас!

— Уж не о господине ли де Фаврасе вы говорите, ваше величество? — в ужасе воскликнул Жильбер.

— Откуда вы знаете, как его зовут? Кто вам рассказал о его плане?

— Ах, ваше величество, будьте осторожны! Над ним тоже тяготеет роковое предсказание!

— Оно исходит от того же пророка?

— Да, ваше величество!

— И какая судьба ожидает, по его мнению, маркиза?

— Преждевременная смерть, ужасная, позорная, такая же, о какой вы недавно сами говорили!

— В таком случае вы правы: у нас действительно нет времени, чтобы заставить этого вестника несчастья солгать.

— Вы собираетесь сказать господину де Фавраса, что принимаете его помощь?

— Сейчас мой человек находится у него, господин Жильбер; я жду от него ответа.

Жильбер, напуганный обстоятельствами, в которые он оказался втянут, провел рукой по лбу, чтобы вернуть себе ясность мысли; в комнату вошла г-жа де Ламбаль и шепнула два слова на ухо королеве.

— Пусть войдет, пусть войдет! — вскричала королева. — Доктор все знает. Доктор! — продолжала она. — Ответ маркиза де Фавраса мне принес барон Изидор де Шарни. Завтра королева должна покинуть Париж; послезавтра мы будем за пределами Франции. Идите сюда, виконт, идите… Великий Боже! Что с вами? Почему вы так бледны?

— Госпожа принцесса де Ламбаль сказала мне, что я могу говорить в присутствии доктора Жильбера? — спросил Изидор.

— Она правильно сказала; да, да, говорите. Вы видели маркиза де Фавраса?.. Маркиз готов… Мы принимаем его предложение… Мы уедем из Парижа, из Франции…

— Маркиз де Фаврас арестован час тому назад на улице Борепер и препровожден в Шатле, — сообщил Изидор.

Королева встретилась взглядом с Жильбером, и он прочел в ее глазах отчаяние, смешанное со злобой.

Однако все силы Марии Антуанетты ушли на эту вспышку.

Жильбер подошел к ней и с выражением глубочайшего сожаления проговорил:

— Ваше величество, если я могу хоть чем-то быть вам полезен, можете мною располагать; мои знания, моя преданность, моя жизнь — все у ваших ног.

Королева медленно подняла на доктора глаза и, будто смирившись, произнесла:

— Господин Жильбер, вы так много знаете, вы присутствовали сегодня утром на испытаниях новой машины… Скажите, вы полагаете, что смерть от этой машины действительно так безболезненна, как утверждает ее изобретатель?

Жильбер тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.

В эту минуту месье, уже узнав все, что хотел, потому что слух об аресте маркиза де Фавраса в несколько мгновений облетел весь дворец, спешно приказал подать карету и направился к выходу, нимало не беспокоясь о здоровье королевы и почти не простившись с королем.

Людовик XVI преградил ему путь со словами:

— Брат! Вы не до такой степени, я полагаю, торопитесь к себе в Люксембургский дворец, чтобы у вас не было времени дать мне один совет. Что, по вашему мнению, мне надлежит делать?

— Вы спрашиваете, что бы я сделал, будь я на вашем месте?

— Да.

— Я отрекся бы от господина де Фавраса и принес бы клятву верности конституции.

— Как же я могу клясться конституции, если она еще не завершена?

— Тем лучше, брат мой, — заметил месье, в чьем уклончивом, лживом взгляде отражалась его коварная душа, — вы можете не считать себя обязанным исполнять свою клятву.

Король на мгновение задумался.

— Пусть так, — решил он, — это не помешает мне написать господину де Буйе о том, что наш план остается прежним, что он лишь откладывается. Эта задержка позволит графу де Шарни лучше изучить дорогу, по которой мы поедем.

На следующий день после ареста маркиза де Фавраса весь Париж облетел необычный циркуляр:

"Маркиз де Фаврас (проживающий на Королевской площади) был арестован вместе с супругой в ночь с 24 на 25 декабря за то, что собирался поднять тридцать тысяч человек для убийства генерала де Лафайета и мэра города, а затем отрезать подвоз продовольствия в Париж.

Во главе заговора стоял месье, брат короля.

Подписано: Баро".

Можно себе представить, какое волнение вызвал подобный циркуляр в таком легко возбудимом городе, каким был Париж 1790 года!

Пороховой привод не мог бы скорее воспламенить город, чем этот зажигательный документ.

Он обошел всех, и уже через два часа каждый парижанин знал его наизусть.

Вечером 26 декабря члены Коммуны собрались на совет в ратуше; они читали только что принятое постановление следственного комитета, как вдруг секретарь доложил о том, что месье просит его принять.

— Месье?! — переспросил председательствовавший Байи. — Какой месье?

— Месье, брат короля, — пояснил секретарь.

При этих словах члены Коммуны переглянулись. Имя месье уже второй день было у всех на устах.

Не переставая переглядываться, они тем не менее встали.

Байи вопросительно оглядел присутствовавших, и ему показалось, что молчаливый ответ, который он прочитал в их глазах, был единодушным. А потому он приказал:

— Передайте месье, что, хотя мы удивлены оказанной нам честью, мы готовы его принять.

Спустя несколько мгновений месье вошел в зал.

Он пришел один. Лицо его было бледно, а походка, и всегда-то не очень уверенная, в этот вечер была и вовсе нетвердой.

Члены Коммуны работали за огромным подковообразным столом, и перед каждым из них стояла лампа; к счастью для принца, пространство внутри этой подковы было погружено в полумрак.