Те из наших уважаемых читателей, кто в определенном смысле отдал нам свои сердца; те, кто следует за нами повсюду, куда бы мы ни отправились; те, кто не желает ни на миг, даже во время его отступлений, покинуть автора, который, как это сделали мы, выбрал интересное занятие: перелистывать страницу за страницей книгу, посвященную истории монархии, — должны были отлично понимать, прочитав слово «конец» после заключительного отрывка романа «Анж Питу», печатавшегося в газете «Пресса», и даже после опубликования восьмого тома той же книги в издании «Читального зала», что во всем этом была какая-то чудовищная ошибка и что рано или поздно мы дадим соответствующие разъяснения.

В самом деле: как можно поверить в то, что автор, в чьи намерения, возможно и не совсем уместные, входит прежде всего создание книги в полном смысле этого слова (так же как в намерения архитектора входит строительство настоящего дома, в намерения кораблестроителя — создание настоящего корабля), вдруг оставит книгу незавершенной, как дом без крыши или корабль без мачты?

Однако именно это и произошло бы с бедным «Анжем Питу», если бы читатель всерьез принял слово «конец», поставленное на самом интересном месте книги, то есть когда король и королева собираются покинуть Версаль и отправиться в Париж; когда Шарни начинает замечать, что очаровательная женщина, на которую он уже лет пять не обращает ни малейшего внимания, заливается краской, едва они встретятся глазами, едва его рука коснется ее руки; когда Жильбер и Бийо решительно заглядывают в открывшуюся им бездну, разверстую Революцией не без помощи монархистов Лафайета и Мирабо, символизирующих собою эпоху: один — своей популярностью, другой — гениальностью; наконец, когда бедный Анж Питу, скромный герой этой скромной истории, держит на коленях Катрин, упавшую без чувств посреди дороги из Виллер-Котре в Пислё, после того как она простилась с возлюбленным, который скачет галопом через поле в сопровождении слуги и выбирается наконец на главную дорогу, ведущую в Париж.

Кроме того, в этом романе есть и другие действующие лица — персонажи второстепенные, это так, — однако же наши читатели соблаговолили, мы в этом уверены, уделить некоторое внимание и им. Известно, что, когда мы ставим драму на сцене, мы стремимся проследить до мельчайших подробностей за действиями не только главных ее героев, но и второстепенных персонажей и даже ничтожных статистов.

Итак, существует аббат Фортье, закоренелый монархист: он, разумеется, не пожелает стать конституционным священником и предпочтет скорее претерпеть гонения, нежели принести клятву Революции.

Есть еще юный Жильбер, чья душа отражает противоречия эпохи, представляя собой слияние двух начал: демократического, унаследованного им от отца, и аристократического, унаследованного от матери.

Существует г-жа Бийо, бедная женщина, прежде всего мать; будучи, как всякая мать, слепа, она оставляет дочь на дороге, по которой сама возвращается на ферму, осиротевшую с тех пор, как уехал ее муж.

Есть еще папаша Клуис, живущий в лесу в шалаше; он пока не знает, удастся ли из ружья, которое ему дал Питу в обмен на то, что лишило его трех пальцев левой руки, отстреливать, как и из своего старого ружья, по сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика в обычные годы и по сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят три кролика в годы високосные.

Наконец, есть Клод Телье и Дезире Манике, деревенские революционеры; они не желают ничего лучшего, кроме как идти по стопам революционеров парижских; впрочем, надо надеяться, что благородный Питу — их капитан, предводитель, полковник, старший офицер — не только послужит им проводником, но и удержит на краю бездны.

Все сказанное нами может лишь еще больше удивить читателя, увидевшего слово «конец», столь нелепо мелькнувшее после заключительной главы, что его можно, пожалуй, сравнить с античным Сфинксом, улегшимся у входа в свою пещеру посреди фиванской дороги и предлагавшим беотийским путникам неразрешимую загадку.

Итак, мы попробуем сейчас дать этому объяснение.

Было время, когда в газетах публиковались одновременно:

«Парижские тайны» Эжена Сю,

«Главная исповедь» Фредерика Сулье,

«Мопра» Жорж Санд,

«Монте-Кристо», «Шевалье де Мезон-Руж» и «Женская война» вашего покорного слуги.

Это было благодатное время для газеты, однако плохая пора для политики.

Кого интересовали в ту пору передовицы в парижских газетах г-на Армана Бертена, г-на доктора Верона или г-на депутата Шамболя?

Никого.

И это правильно, потому что, раз от этих несчастных передовиц не осталось ничего, значит, они не заслуживали внимания.

Все, что имеет хоть какую-нибудь ценность, рано или поздно всплывет и обязательно прибьется к какому-нибудь берегу.

Есть только одно море, навсегда поглощающее все, что в него ни попадет, — это Мертвое море.

Вероятно, именно в такое море и бросали парижские передовицы 1845, 1846, 1847 и 1848 годов.

Кроме этих передовых статей г-на Армана Бертена, г-на доктора Верона и г-на депутата Шамболя, туда же бросали вперемешку речи г-на Тьера и г-на Гизо, г-на Одилона Барро и г-на Берье, г-на Моле и г-на Дюшателя; впрочем, это обстоятельство ничуть не меньше огорчало господ Дюшателя, Моле, Берье, Барро, Гизо и Тьера, нежели г-на депутата Шамболя, г-на доктора Верона и г-на Армана Бертена.

Зато, правда, тогда же с особым удовольствием разрезали печатавшиеся в газетах «Парижские тайны», «Главную исповедь», «Мопра», «Монте-Кристо», «Шевалье де Мезон-Ружа» и «Женскую войну»; прочитав утром, их затем откладывали, чтобы перечитать вечером. Следует отметить, что именно ради них подписывались в те времена на газеты и ходили в читальные залы; книги эти учили истории как историков, так и простых людей, их читали четыре миллиона человек во Франции и пятьдесят миллионов за границей; французский язык, с XVII века язык дипломатии, в XIX веке стал еще и языком литературы; поэт или прозаик, зарабатывавший довольно денег, чтобы чувствовать себя независимым, высвобождался из-под давления аристократии и королевской власти; в обществе зарождались новая знать и новая власть: знать таланта и власть гения; это приводило к результатам, настолько похвальным для отдельных личностей и настолько почетным для Франции, что всерьез возникла мысль покончить с таким положением, с этим беспорядком, при котором видные люди королевства становились в самом деле людьми уважаемыми, а известность, слава и даже деньги пришли наконец к тем, кто их действительно заслужил.

Итак, государственные деятели 1847 года подумывали, как я уже сказал, о том, чтобы положить этому скандалу конец, как вдруг жаждавшему славы г-ну Одилону Барро пришла в голову мысль — нет, нет не сделать речи, которые он произносил с трибуны, зажигательными и интересными, — устраивать скверные обеды в различных местах, где его имя еще пользовалось популярностью.

Надо было как-нибудь назвать эти обеды.

Во Франции не имеет значения, названы ли вещи своими именами, лишь бы они хоть как-нибудь были названы.

Вот почему эти обеды назвали «реформистскими банкетами».

В Париже жил тогда один человек, который сначала был принцем, потом стал генералом, потом отправился в изгнание; в изгнании он преподавал географию, затем отправился путешествовать по Америке; после путешествия по Америке он обосновался в Сицилии; женившись на дочери сицилийского короля, он вернулся во Францию; когда он вернулся во Францию, Карл X сделал его королевским высочеством; получив от Карла X титул королевского высочества, он в конце концов стал и королем.

Итак, этот принц, генерал, преподаватель, путешественник, король и, наконец, человек, которого несчастья и удачи должны были столь многому научить, но так ничему и не научили, — этот человек вздумал помешать г-ну Одилону Барро давать реформистские банкеты; он стал упорствовать в своем решении, не подозревая, что это объявление войны принципу, а всякий принцип идет сверху и, следовательно, сильнее того, что идет снизу, подобно тому как всякий ангел должен сразить человека, с которым он сражается, будь этим человеком хоть Иаков; ангел поверг Иакова, принцип поверг человека: Луи Филипп был повергнут вместе с двумя поколениями принцев — своими сыновьями и внуками.