— Нельзя ли мне хотя бы взглянуть на нее? — спросил он тоном ребенка, вымаливающего прощение.

— А если вы ее увидите и поцелуете, вы оставите меня на три дня в покое и ни о чем не будете просить?

— Клянусь вам, доктор, что так и будет.

— Ну что ж, идемте.

Он отворил дверь в комнату Катрин, и папаша Бийо увидел девушку: на лбу у нее был холодный компресс, взгляд блуждал, лицо горело в лихорадке.

Она отрывисто бормотала что-то, а когда Бийо коснулся бледными трясущимися губами ее влажного лба, среди бессвязных слов ему послышалось имя Изидора.

У двери в кухню столпились мамаша Бийо, молитвенно сложившая на груди руки, Питу, приподнимавшийся на цыпочки и выглядывавший из-за плеча фермерши, и двое-трое поденщиков, которые, оказавшись поблизости, желали лично взглянуть, как себя чувствует их молодая хозяйка.

Верный своему обещанию, папаша Бийо удалился из комнаты, как только поцеловал дочь; но он вышел нахмурившись, мрачно поглядывая вокруг и бормоча едва слышно:

— Да, теперь я вижу, что мне в самом деле давно пора было возвратиться.

Он направился в кухню, и жена с отсутствующим видом последовала за ним. Питу тоже собирался было пройти в кухню, как вдруг доктор потянул его за полу куртки и шепнул:

— Не уходи с фермы, мне надо с тобой поговорить.

Питу в изумлении обернулся и хотел осведомиться у доктора, чем он может быть полезен, но тот прижал палец к губам.

Питу вышел на кухню и застыл на месте скорее забавным, чем поэтическим подобием античных божков с вросшими в камень ногами — тех, что отмечали владельцам границы принадлежавших им полей.

Спустя пять минут дверь в комнату Катрин вновь отворилась и послышался голос: доктор звал Питу.

— А? Что? — спросил тот, с трудом выходя из состояния глубокой задумчивости. — Что вам угодно, господин Реналь?

— Иди помоги госпоже Клеман подержать Катрин, пока я пущу ей кровь.

— Уже в третий раз! — прошептала мамаша Бийо. — Он в третий раз собирается пустить моей девочке кровь! О Боже милостивый!

— Эх, жена! — проворчал Бийо. — Ничего бы этого не было, если бы ты лучше смотрела за своей дочерью!

И он отправился в свою комнату, в которой не был целых три месяца, а Питу, возведенный доктором Реналем в ранг ученика хирурга, возвратился в комнату Катрин.

Питу был крайне удивлен, узнав, что может быть полезен доктору Реналю. Но он изумился бы еще больше, если бы тот ему сказал, что от него в уходе за больной требуется помощь не столько физическая, сколько моральная.

Доктор заметил, что в забытьи Катрин вслед за именем Изидора почти всякий раз поминала Питу.

Очевидно, читатель вспомнит, что именно их лица должны были запечатлеться в памяти девушки: Изидор был последним, кого она видела перед тем как закрыть глаза, а Питу она увидела первым, когда их открыла.

Однако больная произносила эти два имени с разной интонацией, а доктор Реналь был не менее наблюдателен, чем его прославленный однофамилец, автор "Философской истории обеих Индий": он тотчас же сообразил, что разница между этими двумя именами — Изидора де Шарни и Анжа Питу, — которые девушка произносила хоть и по-разному, но достаточно выразительно, заключается в том, что Анж Питу — ее друг, а Изидор де Шарни — возлюбленный. Он не только не счел неуместным, но, напротив, решил, что будет полезно, если рядом с больной окажется друг, с которым она могла бы поговорить о возлюбленном.

Мы не хотели бы преуменьшать заслуги доктора Реналя, но понять это не составляло большого труда: доктору Реналю все было ясно как день: стоило лишь ему, как делают судебные медики, собрать воедино все факты, и истина сейчас же предстала перед его взором.

Все в Виллер-Котре знали, что в ночь с 5 на 6 октября Жорж де Шарни был убит в Версале, а вечером следующего дня его брат Изидор, вызванный графом де Шарни, уехал в Париж.

Питу нашел Катрин без чувств на дороге из Бурсонна в Париж и принес на ферму. В результате этого происшествия у девушки открылось воспаление мозга. Это воспаление повлекло за собой бред. В бреду она пыталась удержать беглеца, называя его Изидором.

Как видит читатель, доктору не так уж трудно было угадать причину заболевания Катрин: это было не что иное, как сердечная тайна.

Приняв во внимание все обстоятельства, доктор рассудил так: главное условие выздоровления при воспалении мозга — покой.

Кто может успокоить сердце Катрин? Тот, кто скажет ей, что сталось с ее возлюбленным.

К кому она может обратиться с расспросами о своем возлюбленном? К тому, кто может об этом знать.

А кому это может быть известно? Анжу Питу, только что прибывшему из Парижа.

Рассуждение это было простым и в то же время логичным, оно далось доктору без особого труда.

Однако он начал с того, что сделал Питу помощником хирурга, хотя легко мог обойтись без него, принимая во внимание, что речь шла не о новом кровопускании: нужно было всего-навсего продолжить прежнее.

Доктор осторожно взял руку Катрин, снял тампон, потом раздвинул большими пальцами не успевшую затянуться ранку, и оттуда брызнула кровь.

При виде крови, за которую он с радостью отдал бы жизнь, Питу почувствовал, что силы его оставляют.

Закрыв лицо руками, он опустился в кресло г-жи Клеман и зарыдал, приговаривая:

— Ах, мадемуазель Катрин! Бедная мадемуазель Катрин!

И его не оставляла при этом мысль, связывающая прошлое с настоящим:

"Ну конечно, она любит господина Изидора больше, чем я люблю ее! Разумеется, она страдает больше, чем когда-либо страдал я, ей пускают кровь, оттого что у нее воспаление мозга и бред, — несчастья, каких со мной никогда не случалось!"

Продолжая пускать кровь Катрин, доктор Реналь, не терявший из виду Питу, с удовлетворением отметил про себя, что оказался прав и больная может быть уверена в преданности своего друга.

Как и предсказывал доктор, это небольшое кровопускание облегчило страдания больной: в висках теперь стучало не так сильно; она могла вздохнуть полной грудью; дыхание стало ровным и тихим, а не свистящим, как раньше; пульс успокоился, и количество ударов в минуту снизилось до восьмидесяти пяти — все это обещало спокойную для Катрин ночь.

Теперь настала очередь доктора Реналя вздохнуть свободнее; он дал г-же Клеман необходимые указания, и среди прочих одно довольно странное: поспать часа два-три в то время, как Питу будет дежурить вместо нее у постели больной. Затем он вышел на кухню, знаком приказав Питу следовать за ним.

Питу пошел за доктором, обнаружившим в кухне мамашу Бийо, почти незаметную в тени нависшего над очагом колпака.

Бедная женщина была так подавлена, что едва понимала слова доктора.

А он говорил ей то, что вполне могло бы утешить материнское сердце:

— Ну-ну, возьмите себя в руки, госпожа Бийо, все идет как нельзя лучше.

Бедняжка с трудом пришла в себя:

— Ох, дорогой доктор Реналь! Неужто правда то, что вы говорите?

— Да, ночь должна пройти спокойно. И не беспокойтесь, если из комнаты вашей дочери до вас донесутся крики, не волнуйтесь и ни в коем случае не входите к ней!

— Боже, Боже милостивый! — с выражением непереносимого страдания промолвила мамаша Бийо. — Как же тяжко, когда мать не может войти в комнату родной дочери!

— Что ж поделаешь? — отвечал доктор. — Я на этом настаиваю: ни вы, ни господин Бийо не должны к ней входить.

— Кто же будет ухаживать за моей бедной девочкой?

— Будьте покойны. Этим займутся госпожа Клеман и Питу.

— Как Питу?

— Да, Питу. Я только что открыл у него прекрасные способности к медицине. Я возьму его с собой в Виллер-Котре — там я закажу у аптекаря микстуру. Питу принесет лекарство, госпожа Клеман будет поить им больную с ложечки, а если произойдет нечто непредвиденное, Питу, который будет присматривать вместе с госпожой Клеман за Катрин, возьмет свои длинные ноги в руки и через десять минут будет у меня. Правда, Питу?