— Да, государь, осталось лишь получить одобрение вашего величества.

— Передал ли он с вами на сей счет какую-нибудь записку?

Шарни вынул из кармана сложенный лист бумаги и с поклоном подал его королю.

Король развернул бумагу и прочитал:

"По мнению маркиза де Буйе, отряды не должны выходить за пределы Сент-Мену. Если же король будет настаивать, чтобы они дошли до Пон-де-Сомвеля, то я предлагаю распределить силы, предназначенные для эскорта его величества, следующим образом:

1. В Пон-де-Сомвеле — сорок гусаров полка Лозена под командованием г-на де Шуазёля, имеющего в своем подчинении младшего лейтенанта Буде.

2. В Сент-Мену — тридцать драгунов Королевского полка под командованием г-на капитана Дандуана.

3. В Клермоне — сто драгунов полка месье под командованием графа Шарля де Дама.

4. В Варение — шестьдесят гусаров полка Лозена под командованием г-на де Рорига, г-на де Буйе-сына и г-на де Режкура.

5. ВДёне — сто гусаров полка Лозена под командованием г-на капитана Делона.

6. В Музе — пятьдесят всадников Королевского немецкого полка под командованием г-на капитана Гюнцера.

7. И, наконец, в Стене — Королевский немецкий полк под командованием г-на подполковника барона фон Манделл".

— На мой взгляд, все это хорошо, — прочитав послание, сказал король, — но отряды будут вынуждены оставаться в указанных городах или местечках один, два, а то и три дня; как же они это объяснят?

— Государь, предлог найден: они будут якобы ожидать денежный обоз, отправленный министерством в Северную армию.

— Ну, стало быть, все предусмотрено, — с заметным удовлетворением проговорил король.

Шарни поклонился.

— А кстати, по поводу денежного обоза, — продолжал король, — вы не знаете, получил ли господин де Буйе отправленный мною миллион?

— Да, государь. Однако известно ли вашему величеству, что эти деньги были в ассигнатах, обесцененных на двадцать процентов?

— Удалось ли ему дисконтировать их хотя бы с этими потерями?

— Государь, прежде всего один верный слуга вашего величества был счастлив возможности выдать в обмен на ассигнаты сумму в сто тысяч экю, без потери для вас, разумеется.

Король взглянул на Шарни.

— А остальная сумма, граф? — спросил он.

— Остальная сумма была дисконтирована гоподином де Буйе-сыном у банкира его отца, господина Перего; тот выплатил ему всю сумму переводными векселями на имя господ Бетмана во Франкфурте, согласившихся принять их к уплате. Таким образом, в нужную минуту в деньгах недостатка не будет.

— Благодарю вас, господин граф, — сказал Людовик XVI. — А теперь вы должны сообщить мне имя того верного слуги, кто поставил, возможно, под удар свое состояние ради того, чтобы дать сто тысяч экю господину де Буйе.

— Государь, этот верный слуга вашего величества очень богат и, следовательно, в его поступке не было никакой заслуги.

— Это неважно, сударь, король желает знать его имя.

— Государь, — с поклоном отвечал Шарни, — единственное условие, которое он поставил, оказывая вашему величеству эту ничтожную услугу, — сохранение его имени в тайне.

— Но вы-то его знаете?

— Знаю, государь.

— Господин де Шарни, — произнес король с сердечностью и достоинством, свойственными ему в иные минуты, — вот дорогая для меня реликвия… — Он снял с пальца простое золотое кольцо. — Я снял его с руки моего умирающего отца, когда целовал эту холодеющую руку в последний раз. Ценность этого кольца в том, как я им дорожу, другой цены оно не имеет; но для сердца, которое меня понимает, оно будет дороже самого дорогого алмаза. Передайте моему верному слуге мои слова вместе с этим кольцом, господин Шарни.

На глаза Шарни навернулись слезы; он почувствовал стеснение в груди и, задыхаясь, опустился на колено, принимая бесценный дар из рук короля.

В это мгновение дверь отворилась. Король поспешно обернулся: такое чудовищное нарушение этикета было оскорблением величества, если только оно не вызывалось чрезвычайными обстоятельствами.

Это была королева. Смертельно бледная, она сжимала в руке листок бумаги.

Однако при виде коленопреклоненного графа, целующего королевское кольцо и надевающего его себе на палец, она изумленно вскрикнула и выронила бумагу.

Шарни поднялся и почтительно поклонился королеве, прошептавшей сквозь зубы:

— Господин де Шарни!.. Господин де Шарни!.. Здесь… у короля… в Тюильри?..

И едва слышно она прибавила:

— И я об этом даже не знала!

В глазах бедной женщины было написано такое страдание, что Шарни, не расслышавший последних ее слов, но догадавшийся об их смысле, шагнул ей навстречу.

— Я только что прибыл, — сообщил он, — и как раз собирался просить у короля разрешения засвидетельствовать вам свое почтение.

На щеках королевы снова заиграл румянец. Она давно не слышала голоса Шарни и той нежной интонации, что он вложил в свои слова.

Она протянула обе руки, подавшись к нему, но почти тотчас прижала одну из них к груди, потому что сердце ее сильно забилось.

Шарни все видел, все понял, хотя эти переживания, для изображения и объяснения которых нам потребовалось полтора десятка строк, заняли не больше времени, чем понадобилось королю, чтобы подобрать в глубине кабинета листок, оброненный королевой и подхваченный сквозняком, когда одновременно открылись окно и дверь.

Король прочитал то, что было написано на этом листке, но ничего не понял.

— Что означают эти три слова "Бежать!.. Бежать!.. Бежать!.." и недописанное имя внизу? — спросил король.

— Государь, — отвечала Мария Антуанетта, — они означают, что господин де Мирабо скончался десять минут назад, а это предсмертный совет, который он дает нам.

— Ваше величество, — заверил ее король, — мы последуем этому совету, потому что он хорош и пришло время привести его в исполнение.

Повернувшись к Шарни, он продолжал:

— Граф, вы можете пройти к королеве и все рассказать ей.

Королева встала, перевела взгляд с короля на Шарни и проговорила:

— Идемте, граф.

Она поторопилась выйти из кабинета, потому что, если бы осталась там дольше хоть на минуту, она не смогла бы сдержать в себе противоречивые чувства, переполнявшие ее сердце.

Шарни в последний раз поклонился королю и последовал за Марией Антуанеттой.

Королева вошла к себе и упала на диван, знаком приказав Шарни затворить за собой дверь.

К счастью, в будуаре никого не было, потому что незадолго до того Жильбер испросил у королевы позволения поговорить с ней без свидетелей, чтобы сообщить о смерти Мирабо и передать его последний совет.

Едва опустившись на диван, она почувствовала, что ее сердце готово разорваться, и разрыдалась.

Ее слезы были так сильны и искренни, что пробудили в сердце Шарни остатки былых чувств.

Мы говорим "остатки былых чувств", потому что когда страсть, подобная той, чье рождение и расцвет мы наблюдали, перегорела в сердце мужчины, то — если только какой-нибудь страшный удар не превратит ее в ненависть — она никогда не угасает полностью.

Кроме того, Шарни находился в том неловком положении, которое может быть понято лишь тем, кто сам побывал в такой ситуации: в его сердце тлела былая любовь и разгоралась новая.

Он уже любил Андре со всем пылом, на какой было способно его сердце.

Он еще любил королеву со всем состраданием, на какое была способна его душа.

Всякий раз, видя муки этой несчастной любви — муки, причиняемые эгоизмом, — он, если можно так выразиться, чувствовал, как сердце женщины истекает кровью, но всякий раз, понимая, что это результат эгоизма, он не имел сил прощать, как и все, кому былая любовь стала в тягость.

И все же каждый раз, как он оказывался перед искренне страдавшей женщиной, ни в чем его не упрекавшей и ни на что не жаловавшейся, он не мог не отдать должное глубине этого чувства; он вспоминал, сколькими людскими предрассудками, сколькими обязанностями перед обществом пожертвовала ради него эта женщина, и, склоняясь над этой бездной, не мог удержаться, чтобы тоже не уронить слезу сожаления и не бросить слово утешения.