— Говорите.

Председатель устремил на кандидата пронизывающий взгляд. Будто желая постепенно приготовить его к кровавому обещанию, он изменил порядок параграфов клятвы и начал со второго, а не с первого.

— Поклянись, — приказал он, — отдавать должное яду, мечу и огню — это средства быстродействующие, надежные и необходимые, чтобы стереть с лица земли тех, кто стремится обесценить истину или вырвать ее у нас из рук.

— Клянусь! — твердо проговорил принц.

— Поклянись, — продолжал председатель, — разорвать плотские связи, которые еще соединяют тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, близкими, друзьями, любовницами, монархами, благодетелями — с любым существом, которому ты мог обещать верность, повиновение или помощь.

Герцог на мгновение замер, и стало заметно, что на лбу его выступил холодный пот.

— Я тебя предупредил, — напомнил председатель.

Вместо того чтобы ответить коротко: "Клянусь!", как он сделал совсем недавно, герцог, будто желая отрезать себе все пути к отступлению, с мрачным видом повторил:

— Клянусь разорвать плотские связи, которые еще соединяют меня с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, близкими, друзьями, любовницами, монархами, благодетелями — с любым существом, которому я мог обещать верность, повиновение или помощь.

Председатель обвел взглядом верховных членов, они переглянулись, и сквозь прорези в масках засверкали их глаза.

Председатель обратился к принцу со словами:

— Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский! С этого момента ты освобождаешься от мнимой клятвы, принесенной родине и законности. Но не забудь: если ты нас предашь, то не успеет гром грянуть, как невидимый и неминуемый меч поразит тебя, где бы ты ни находился. А теперь живи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Председатель указал принцу на дверь, распахнувшуюся перед ним в то же мгновение.

С видом человека, взвалившего на свои плечи непосильный груз, принц провел рукой по лбу, шумно выдохнул воздух и с трудом оторвал ноги от земли.

— А! — вскрикнул он, устремляясь в крипту. — Теперь я буду отмщен!..

Когда все удалились, шестеро людей в масках и председатель едва слышно обменялись несколькими словами.

После этого Калиостро громко провозгласил:

— Пусть все войдут. Я готов представить обещанный отчет.

Дверь немедленно распахнулась; члены ордена, прогуливавшиеся парами или беседовавшие группами под сводами крипты, снова заполнили зал заседаний.

Дверь затворилась за последним из них. Калиостро простер руку, как человек, знающий цену времени и не желающий терять ни секунды, и обратился к ним:

— Братья! Возможно, некоторые из вас присутствовали на заседании, состоявшемся ровно двадцать лет тому назад в пяти милях от берегов Рейна, в двух милях от деревни Даненфельс, в одном из гротов Громовой горы. Если кто-нибудь из вас был там, пусть почтенные столпы великого дела, коему мы служим, поднимут руки и скажут: "Я там был".

Пять или шесть человек подняли руки и помахали ими над головами собравшихся со словами "Я там был!", как того и требовал председатель.

— Хорошо, это все, что нужно, — одобрил их оратор. — Другие умерли или разбрелись по свету и работают на благо общего дела, святого дела, ибо оно несет благо всему человечеству. Двадцать лет тому назад эта работа, различные периоды которой мы сейчас рассмотрим, только начиналась. Тогда сегодняшний день, освещающий нам путь, едва занимался на востоке и будущее было скрыто во мраке даже от самых верных и сильных духом братьев; сквозь этот мрак могли проникнуть взглядом лишь избранные. На том заседании я объяснил, каким чудесным образом человеческая смерть, представляющая собой не что иное, как забвение минувших дней и прошлых событий, для меня не существует, хотя за двадцать столетий смерть тридцать два раза загоняла меня в могилу; но разнообразные и эфемерные телесные оболочки, наследуя мою бессмертную душу, не подверглись забвению, которое, как я вам уже говорил, и является единственной истинной причиной смерти. Таким образом на протяжении столетий я имел возможность наблюдать за развитием слова Божьего, я видел, как медленно, но верно народы переходят от рабства к крепостному праву, а от крепостного права — к жажде независимости, которая предшествует свободе. Мы видели, как, подобно ночным звездам, которые, не дожидаясь захода солнца, загораются на небосклоне, малые европейские народы друг за другом примеряют свободу: Рим, Венеция, Флоренция, Швейцария, Генуя, Пиза, Лукка, Ареццо — эти южные края, где цветы распускаются скорее, где быстрее созревают плоды, — один за другим пробовали образовать республику, и две-три из них выжили и еще сегодня дразнят лигу монархов; однако все эти республики опорочены первородным грехом: одни из них — аристократические республики, другие — олигархические, третьи — деспотические. Генуя, к примеру, одна из тех республик, которые существуют и по сей день, аристократична, как маркиза; ее обитатели у себя дома — простые граждане, а за пределами республики — знатные дворяне. Только в Швейцарии есть несколько демократических учреждений; однако ее крошечные кантоны, затерявшиеся среди высоких гор, не могут служить примером и поддержкой для всего человеческого рода. Нам нужно было совсем иное: нам нужно было иметь огромную страну, не получающую импульс, а способную дать его другим странам, этакое зубчатое колесо, приводящее в движение всю Европу — планету, которая, сгорая, могла бы осветить весь мир!..

Одобрительный шепот пробежал среди собравшихся. Калиостро с воодушевлением продолжал:

— Я спросил Бога, создателя всего сущего, животворящую силу любого движения, источник всемирного прогресса, и увидел, как он указал перстом на Францию. В самом деле, Франция — страна католическая начиная со второго века, национальная — с одиннадцатого, унитарная — с шестнадцатого; сам Господь Всемогущий назвал ее своей старшей дочерью — разумеется, чтобы иметь право в час великих испытаний распять ее на благо всего мира, как поступил он с Христом, — и, действительно, испытав на себе все формы монархического правления, феодального порядка, власти сеньоров и аристократов, Франция показалась нам наиболее подверженной нашему влиянию; Господь просветил нас, и вот, ведомые небесным лучом, как израильтяне — столпом огненным, мы решили, что Франция станет первым свободным государством. Взгляните на Францию двадцатилетней давности, и вы увидите, что нужна была большая смелость или, лучше сказать, высокая вера, чтобы взяться за это дело. Тогда Франция, находившаяся в немощных руках Людовика Пятнадцатого, еще оставалась Францией Людовика Четырнадцатого, то есть огромным аристократическим королевством, в котором все права принадлежали знати, а все привилегии — богатым. Во главе этого государства стоял человек, представлявший собою и самое возвышенное и наиболее низменное: великое и ничтожное, Господа и толпу. Этот человек одним словом мог вас либо озолотить, либо разорить, осчастливить или сделать несчастным, подарить вам свободу или сделать узником, даровать вам жизнь или предать смерти. У этого человека было три внука, три юных принца, призванных стать его наследниками. По воле случая тот, кто природой был уготован на место его преемника, стал бы им и по требованию общественного мнения, если бы общественное мнение в те времена существовало. О принце говорили, что он добр, справедлив, неподкупен, бескорыстен, образован, почти философ. Чтобы навсегда положить конец разорительным войнам в Европе, разгоревшимся из-за рокового наследства Карла Второго, ему дали в супруги дочь Марии Терезии. Два великих народа, представлявших собою европейский противовес — Франция на побережье Атлантического океана и Австрия на побережье Черного моря, — теперь были слиты воедино, в этом и состоял расчет Марии Терезии, лучшего политика Европы. Именно в то время, когда Франция, опираясь на Австрию, Италию и Испанию, собиралась вступить в эпоху нового, желанного правления, мы выбрали не Францию с целью превращения ее в первое из королевств, а французов — чтобы превратить их в первый из народов. Тогда возник вопрос о том, кто войдет в логово льва, какой христианский Тесей, ведомый светлой верой, пройдет по извилистому лабиринту и вызовет на бой королевского минотавра. Я ответил, что берусь за это. Когда некоторые горячие головы, беспокойные сердца поинтересовались, сколько времени мне понадобится для исполнения первой части моего дела, которое я разделил на три периода, я попросил двадцать лет. Поднялся шум. Нет, вы подумайте! Люди были рабами или крепостными двадцать столетий, а когда я попросил всего двадцать лет на то, чтобы сделать их свободными, это вызвало неудовольствие!