— Через пять, господин Реналь, — заявил Питу с такой самоуверенностью, что у собеседников не должно было остаться никаких сомнений на этот счет.

— Вот видите, госпожа Бийо! — заметил доктор Реналь.

— Ладно, так тому и быть, — смирилась мамаша Бийо. — Только вот хорошо бы успокоить бедного отца.

— Где он? — спросил доктор.

— Да здесь, в соседней комнате.

— Не надо, я все слышал, — раздался голос с порога.

Вздрогнув от неожиданности, трое собеседников обернулись на голос и увидели фермера. Бледное лицо его казалось еще бледнее на фоне темного дверного проема.

Полагая, что он слышал и сказал все, что было необходимо, Бийо возвратился к себе, не выразив неудовольствия по поводу распоряжений доктора Реналя.

Питу сдержал слово: четверть часа спустя он принес успокаивающую микстуру с сигнатурой, скрепленной личной печатью метра Пакно, потомственного врача-фармацевта в Виллер-Котре.

Посланец прошел через кухню и заглянул в комнату Катрин без всяких помех: никто ни слова ему не сказал. Только г-жа Бийо спросила:

— Это ты, Питу?

На что он ответил:

— Я, мамаша Бийо.

Катрин спала, как и предвидел доктор Реналь, довольно спокойно; сиделка вытянулась в кресле, пристроив ноги на подставку для дров, и дремала, как умеют это делать представители сей славной профессии, не имеющие права спать как следует, а также не имеющие сил не спать вовсе; подобно душам, коим нет доступа ни в Элизиум, ни в мир живых, они обречены вечно блуждать на грани сна и бодрствования.

В этом сомнамбулическом состоянии, вполне привычном для нее, сиделка приняла из рук Питу флакон, откупорила его, поставила на ночной столик, а рядом положила серебряную ложку, чтобы больной не пришлось слишком долго ждать, когда наступит пора принять лекарство.

После этого она снова вытянулась в своем кресле.

А Питу сел на подоконник, чтобы смотреть на Катрин в свое удовольствие.

Чувство сострадания, охватывавшее его при мысли о Катрин, разумеется, ничуть не уменьшилось при виде ее. Теперь, когда ему, если можно так выразиться, было позволено потрогать зло собственными руками и воочию убедиться в том, какое ужасное опустошение может принести с собою отвлеченное понятие, зовущееся любовью, он готов был пожертвовать собственной любовью, представлявшейся ему неглубокой в сравнении с чувством Катрин — требовательным, лихорадочным, грозным.

Эти мысли незаметно приводили его в расположение духа, необходимое для благоприятного исхода того, что задумал доктор Реналь.

Славный доктор решил, что лучшим лекарством для Катрин сейчас был бы близкий человек, которому она доверяет.

Может, доктор Реналь и не был великим врачом, но, как мы уже сказали, он был чрезвычайно наблюдателен.

Спустя примерно час после возвращения Питу Катрин стала метаться, потом вздохнула и раскрыла глаза.

Справедливости ради следует отметить, что при первом же движении больной г-жа Клеман уже стояла возле нее, приговаривая:

— Я здесь, мадемуазель Катрин; не угодно ли вам чего-нибудь?

— Пить!.. — пробормотала больная: физическое страдание возвращало ее к жизни, а физическая потребность — жажда — вернула ей сознание.

Госпожа Клеман, налив в ложку несколько капель принесенной Питу микстуры, почти насильно разжала пересохшие губы Катрин; больная машинально проглотила смягчающее лекарство.

Катрин снова уронила голову на подушку, а г-жа Клеман с чувством выполненного долга вернулась к креслу.

Питу вздохнул: он думал, что Катрин его не увидела.

Но Питу заблуждался: когда он помогал г-же Клеман приподнимать девушку, чтобы она выпила лекарство, Катрин, опускаясь на подушку, приоткрыла глаза и, с трудом бросив взгляд из-под опущенных ресниц, увидела, как ей показалось, Питу.

Однако в горячечном бреду, не отпускавшем ее вот уже третьи сутки, перед ней промелькнуло столько видений, то и дело появляющихся и исчезавших, что она решила, будто Питу почудился ей в одном из ее кошмаров.

Стало быть, вздох Питу был не столь уж неуместен.

Однако появление старого друга, к которому Катрин бывала временами так несправедлива, произвело на больную впечатление более глубокое, чем все предыдущие видения. Ее веки был по-прежнему опущены, ей уже стало немного лучше и даже показалось, что она видит перед собой храброго путешественника, хотя в постоянно путавшихся мыслях представляла себе молодого человека рядом с ее отцом в Париже.

Мысль о том, что это действительно Питу, а не плод ее больного воображения, заставила ее медленно раскрыть глаза, чтобы убедиться, на прежнем ли месте тот, кого она видела.

Разумеется, он был на месте.

Видя, что глаза Катрин открылись и остановились на нем, Питу так и расцвел. А когда в ее глазах снова засветились жизнь и сознание, Питу протянул к ней руки.

— Питу! — прошептала больная.

— Мадемуазель Катрин! — вскричал Питу.

— А? — спохватилась г-жа Клеман, поднимая голову.

Катрин бросила беспокойный взгляд на сиделку и, вздохнув, снова уронила голову на подушку.

Питу догадался, что присутствие г-жи Клеман мешает Катрин.

Он подошел к сиделке.

— Госпожа Клеман! — зашептал он. — Не отказывайте себе в сне. Вы отлично знаете, что господин Реналь оставил меня для того, чтобы присмотреть за мадемуазель Катрин, а вы в это время можете передохнуть.

— Да, правда! — промолвила г-жа Клеман.

Славная женщина будто только и ждала разрешения: она откинулась в кресле, глубоко вздохнула и спустя минуту засопела, а еще через несколько минут раздался мощный храп, свидетельствовавший о том, что она на всех парусах устремилась в сказочное царство сна, по которому обычно могла путешествовать лишь в мечтах.

Катрин с изумлением следила за Питу и со свойственной больным остротой восприимчивости не пропустила ни единого слова из его разговора с г-жой Клеман.

Питу постоял около сиделки, решив убедиться, что она в самом деле спит; когда сомнений в этом у него не осталось, он подошел к Катрин, покачал головой и в отчаянии уронил руки.

— Ах, мадемуазель Катрин! — промолвил он. — Я знал, что вы его любите, но не знал, что так сильно!

Питу произнес эти слова так, что Катрин поняла и его большую боль, и его великую доброту.

Ее глубоко тронули оба эти чувства, исходившие из самого сердца славного малого, который не сводил с нее печальных глаз.

Пока Изидор жил в Бурсонне, пока Катрин знала, что возлюбленный находится в трех четвертях льё от нее, — короче говоря, пока она была счастлива, не считая небольших размолвок с Питу из-за настойчивости, с какой он пытался повсюду следовать за ней, да некоторого беспокойства, причиняемого отдельными местами писем ее отца, девушка прятала свою любовь от всех, словно сокровище, которое она до последнего обола хотела сохранить для себя одной. Когда же Изидор уехал, Катрин осталась одна, а блаженство сменилось несчастьем, она тщетно пыталась найти в себе мужество, равное ее недавнему эгоизму, понимая, что для нее было бы большим облегчением встретить такого человека, с которым она могла бы поговорить о красавце-дворянине, только что ее оставившем в полном неведении, когда ждать его возвращения.

Она не могла поговорить об Изидоре ни с г-жой Клеман, ни с доктором Реналем, ни с матерью и очень страдала оттого, что была обречена на молчание. И вдруг в ту минуту, когда она меньше всего этого ожидала, Провидение распорядилось так, что перед ее взглядом, только что вновь обретшим жизнь и разум, предстал друг; она в этом сомневалась, пока он молчал; однако все ее сомнения рассеялись, стоило ему заговорить.

Услышав слова сочувствия, с таким трудом вырвавшиеся из сердца несчастного племянника тетушки Анжелики, Катрин не стала скрывать своих чувств.

— Ах, господин Питу! — проговорила она. — Если бы вы знали, как я несчастлива!

С этой минуты преграды между ними как не бывало.