— Вы знаете, что я не могу жить без цветов, это моя страсть.

— Да, но цветы не единственная ваша страсть, граф!

— Ах, проклятье! Если у меня есть потребность в цветах, то ведь я должен удовлетворять и последствия этой потребности.

— Граф! Граф! Вы себя убьете! — воскликнул Жильбер.

— Признайтесь, доктор, что это будет, по крайней мере, приятная смерть.

— Граф, я весь день буду рядом с вами.

— Доктор, я дал слово; не хотите же вы заставить меня его нарушить.

— Вы будете сегодня вечером в Париже?

— Я вам уже сказал, что буду вас ждать в одиннадцать часов в своем особнячке на Шоссе-д’Антен… Вы там бывали?

— Нет еще.

— Я купил его у Жюли, жены Тальма… Я вправду чувствую себя прекрасно, доктор.

— Иными словами, вы меня прогоняете.

— Полноте!..

— В конечном счете вы хорошо делаете. У меня дежурство в Тюильри.

— A-а, вы увидите королеву! — помрачнел Мирабо.

— Вполне возможно. Хотите ей что-нибудь передать?

Мирабо горько усмехнулся:

— Я не взял бы на себя подобную смелость, доктор; даже не говорите ей, что видели меня.

— Почему же?

— Потому что она вас спросит, спас ли я монархию, как обещал, и вы вынуждены будете ответить ей отрицательно; впрочем, — нервно усмехнувшись, прибавил Мирабо, — она в этом виновата не меньше меня.

— Хотите, я скажу ей, что чрезмерная работа, а также ваши бои на трибуне вас убивают?

Мирабо на минуту задумался.

— Да, — отвечал он, — скажите ей об этом; если хотите, можете даже изобразить меня более серьезным больным, чем я есть на самом деле.

— Зачем?

— Просто так… из любопытства… чтобы я мог дать себе кое в чем отчет…

— Хорошо.

— Вы обещаете мне это, доктор?

— Обещаю.

— И вы передадите мне то, что она скажет в ответ?

— Слово в слово.

— Отлично… Прощайте, доктор; тысячу раз спасибо.

Он протянул Жильберу руку.

Жильбер пристально посмотрел на Мирабо, и тот смутился.

— Да, кстати, прежде чем вы уйдете, скажите, каковы будут ваши предписания? — спросил больной.

— Теплое питье, разжижающее кровь, с цикорием или бурачником, строгая диета и особенно…

— Особенно?..

— Сиделка не моложе пятидесяти лет… Слышите, граф?

— Доктор! — рассмеялся Мирабо. — Чтобы не нарушить ваше предписание, я приглашу двух сиделок по двадцать пять лет!

За дверью Жильбера поджидал Тейш.

У бедняги стояли в глазах слезы.

— Ах, сударь, почему вы уходите? — сокрушенно спросил он.

— Я ухожу, потому что меня выставили вон, дорогой Тейш, — с улыбкой ответил Жильбер.

— Это все из-за той женщины! — пробормотал старик. — Все из-за того, что она похожа на королеву! Неужто такое может случиться с гениальным человеком, каким его считают?! Боже мой! Да ведь это глупо!

С этими словами он распахнул перед Жильбером дверцу; тот с озабоченным видом сел в карету и едва слышно пробормотал:

— Что это значит: из-за женщины, похожей на королеву?

Он на мгновение задержал руку Тейша в своих руках, словно собирался его о чем-то спросить, потом еще тише прибавил:

— Что я вздумал? Это тайна господина Мирабо, а не моя. Кучер, в Париж!

Жильбер точно исполнил данное Мирабо обещание.

Въезжая в Париж, он встретил Камилла Демулена, ходячую газету, живое воплощение газетчика своего времени.

Он сообщил ему о болезни Мирабо и намеренно сгустил краски, однако если бы Мирабо допустил очередную глупость, то предсказания Жильбера могли бы оправдаться.

Потом он отправился в Тюильри и объявил о болезни Мирабо королю.

— Ах, бедный граф! Он, верно, потерял аппетит? — только и спросил тот.

— Да, государь, — ответил Жильбер.

— Тогда это серьезно, — заключил король.

И он перевел разговор на другую тему.

Выйдя от короля, Жильбер отправился к королеве и повторил ей то же самое.

Надменная дочь Марии Терезии нахмурилась.

— Почему он не заболел утром того дня, когда произносил свою блистательную речь по поводу трехцветного знамени?

Потом, словно раскаиваясь в том, что в присутствии Жильбера у нее вырвались слова, свидетельствовавшие о ее ненависти к знамени как символу национального самосознания французов, она спохватилась:

— Впрочем, это не имеет значения; было бы печально для Франции и для нас, если бы это недомогание усилилось.

— Мне кажется, я имел честь сообщить вашему величеству, что это более чем недомогание, — возразил Жильбер, — это настоящая болезнь…

— …но вы ее победите, доктор, — закончила королева.

— Я сделаю все возможное, ваше величество, но не ручаюсь за благополучный исход.

— Доктор, я рассчитываю, — сказала королева, — слышите, что вы будете сообщать мне о здоровье господина де Мирабо.

И она заговорила о другом.

Вечером в условленное время Жильбер поднимался по лестнице в небольшой особняк Мирабо.

Мирабо ожидал его, полулежа в кресле. Жильбера оставили на несколько минут в гостиной под предлогом необходимости доложить графу о его приходе, поэтому, войдя к Мирабо, доктор огляделся, и его глаза остановились на кашемировом шарфе, забытом на одном из кресел.

Толи для того, чтобы отвлечь внимание Жильбера, то ли придавая большое значение вопросу, который должен был последовать за взаимными приветствиями, Мирабо воскликнул:

— А, вот и вы! Я узнал, что вы уже частично сдержали ваше обещание. Париж знает, что я болен, и бедный Тейш уже часа два отвечает на вопросы моих друзей, приходящих узнать, не стало ли мне лучше, а также, возможно, моим недругам, жаждущим услышать, что мне стало хуже. Это насчет первой части обещания. Исполнили ли вы столь же добросовестно вторую?

— Что вы имеете в виду? — с улыбкой спросил Жильбер.

— Вы отлично это знаете.

Жильбер пожал плечами, давая понять, что не знает, о чем идет речь.

— Вы были в Тюильри?

— Да.

— Вы видели короля?

— Да.

— Вы видели королеву?

— Да.

— И вы им объявили, что они скоро от меня освободятся?

— Ну, во всяком случае, я доложил, что вы больны.

— И что они вам на это сказали?

— Король полюбопытствовал, не потеряли ли вы аппетита.

— А после того, как вы ответили утвердительно?

— Он выразил искреннее сожаление.

— Добрый король! В день своей кончины он вслед за Леонидом скажет друзьям: "Сегодня вечером я ужинаю у Плутона". Ну, а что королева?

— Королева вас пожалела и поинтересовалась, что с вами.

— В каких выражениях, доктор? — спросил Мирабо, придавая, по-видимому, огромное значение ответу Жильбера.

— Да в очень хороших выражениях! — ответил доктор.

— Вы обещали повторить мне буквально то, что она скажет.

— О, я не смогу припомнить слово в слово.

— Доктор! А ведь вы не забыли ни звука!..

— Клянусь вам…

— Доктор! Вы мне обещали, неужели вы хотите, чтобы я считал вас бесчестным человеком?

— Вы требовательны, граф.

— Ну, уж каков есть.

— Вы настаиваете, чтобы я повторил собственные слова королевы?

— Да, все до единого.

— Она сказала, что вам следовало бы заболеть утром того дня, когда вы защищали с трибуны трехцветное знамя.

Жильберу хотелось увидеть собственными глазами, сколь велико было влияние королевы на Мирабо.

Тот подскочил в кресле, словно прикоснулся к вольтову столбу.

— Неблагодарность королей! — пробормотал он. — Одной этой речи довольно, чтобы заставить ее забыть о цивильном листе на двадцать четыре миллиона для короля и о ее доле в четыре миллиона! Так эта женщина не знает, этой королеве неизвестно, что я должен был одним ударом вновь завоевать свою популярность, потерянную ради нее?! Значит, она уже не помнит, что я выступил с предложением отложить присоединение Авиньона к Франции, то есть поддержал короля, испытывавшего угрызения совести по отношению к духовенству?! Ошибка! Итак, она уже не помнит, что, пока я был председателем Якобинского клуба, — а за эти три месяца я потерял десять лет жизни! — я защищал закон о национальной гвардии, ограничивающий ее состав активными гражданами! Ошибка! Она уже не помнит, что во время обсуждения в Национальном собрании проекта закона о принятии присяги священниками я потребовал отменить присягу для исповедников. Ошибка! Ах, ошибки! Ошибки! Я дорого за них заплатил! — продолжал Мирабо. — Однако не эти ошибки меня свалили, потому что бывают странные, необыкновенные, ненормальные времена, когда можно пасть отнюдь не из-за совершённых ошибок. Однажды, тоже ради них, я защищал вопрос о правосудии, о человечности: тогда нападали на короля из-за бегства его теток и предлагался закон против эмиграции. "Если вы примете закон против эмигрантов, — вскричал я, — даю вам клятву, что я никогда ему не подчинюсь!" И закон был единодушно отвергнут. То, чего не могли сделать мои поражения, сделала моя победа. Меня называли диктатором, меня подгоняли по пути к трибуне гневные выкрики — это худший путь, который может избрать оратор. Я снова победил, но мне пришлось атаковать якобинцев. Тогда якобинцы поклялись меня убить, глупцы! Дюпор, Ламет, Барнав не видят, что, убивая меня, они отдают диктатуру в своем притоне Робеспьеру. Им следовало бы беречь меня как зеницу ока, а они меня раздавили своим дурацким большинством; они заставили меня пролить кровавый пот, они заставили меня испить горькую чашу до дна; они увенчали меня терновым венцом, вложили мне в руки трость, наконец, распяли! Я счастлив тем, что пережил эту муку, подобно Христу, ради человечества…