И они двинулись дальше.

От паперти собора Парижской Богоматери до Гревской площади расстояние невелико, однако повозка с осужденным добиралась туда добрый час.

Когда приехали на площадь, Фаврас спросил:

— Нельзя ли мне, господа, зайти на несколько минут в ратушу?

— Вы хотите сделать признания, сын мой? — с живостью спросил священник.

— Нет, святой отец. Я хотел бы продиктовать завещание. Я слышал, что осужденному, если он был арестован неожиданно, никогда не отказывали в этой милости.

И повозка, вместо того чтобы покатить прямо к виселице, свернула к ратуше.

В толпе послышались крики.

— Он будет делать разоблачения! Он будет делать разоблачения! — неслось со всех сторон.

При этих словах какой-то красивый молодой человек, напоминавший черной одеждой аббата и стоявший на каменной тумбе на углу набережной Пелетье, сильно побледнел.

— О, не бойтесь, господин граф Луи, — послышался рядом с ним насмешливый голос, — осужденный не скажет ни слова о том, что произошло на Королевской площади.

Одетый в черное молодой человек живо обернулся: обращенные к нему слова произнес какой-то рыночный грузчик, но лица его не удавалось увидеть — заканчивая фразу, тот надвинул на глаза широкополую шляпу.

Впрочем, если у красивого молодого человека и оставались опасения, они скоро рассеялись.

Взойдя на крыльцо ратуши, маркиз жестом дал понять, что желает говорить.

В то же мгновение крики стихли, словно порыв ветра, пронесшийся в это время, унес с собой все звуки.

— Господа! — произнес Фаврас. — Я слышу, как все вокруг меня повторяют одно и то же: будто я поднялся в ратушу затем, чтобы сделать разоблачения. Это не так. И если бы среди вас оказался, что вполне возможно, такой человек, кому есть чего опасаться в случае разоблачений, пусть он успокоится: я иду в ратушу, чтобы продиктовать завещание.

И он уверенно шагнул под мрачные своды ратуши, поднялся по лестнице, вошел в комнату, куда обыкновенно приводили осужденных (потому-то она и носила название комнаты разоблачений).

Там его ожидали трое одетых в черное господ; среди них маркиз узнал секретаря суда, обратившегося к нему на паперти собора Парижской Богоматери.

У осужденного были связаны руки, и он не мог писать сам; он стал диктовать завещание.

В свое время много толков вызвало завещание Людовика XVI (как и завещание любого короля). У нас перед глазами документ, оставленный г-ном де Фаврасом, и единственное, что мы можем посоветовать нашим читателям: прочтите и сравните.

Продиктовав текст, маркиз попросил, чтобы ему дали его прочитать и подписать.

Ему развязали руки. Он прочел написанное, исправил три допущенные секретарем орфографические ошибки и подписал в конце каждой страницы: "Маи де Фаврас".

Затем он протянул руки, с тем чтобы ему снова их связали; это сейчас же и сделал палач, ни на шаг не отступавший от осужденного.

Составление завещания заняло более двух часов. Ожидавший с самого утра народ стал терять терпение: многие достойные граждане пришли не позавтракав, рассчитывая пообедать после казни, и теперь сильно проголодались.

В ропоте толпы слышались угрозы, уже не в первый раз звучавшие на этой площади: те же слова раздавались здесь в день убийства де Лонэ, а также в то время, когда повесили Фуллона и выпустили кишки Бертье.

Да и, кроме того, простой люд стал подумывать о том, что осужденному помогли бежать через какую-нибудь потайную дверь.

В этой обстановке кое-кто уже предлагал повесить муниципальных гвардейцев вместо Фавраса и разнести ратушу.

По счастью, около девяти часов вечера осужденный вновь появился на пороге. Солдатам в оцеплении раздали факелы; во всех выходивших на площадь окнах зажгли свет. Только виселица тонула в таинственной и пугающей темноте.

Появление осужденного было встречено дружными криками; в пятидесятитысячной толпе, заполнившей площадь, произошло движение.

Теперь уже было совершенно ясно, что осужденный не только не сбежал, но и не сбежит.

Фаврас огляделся.

На губах его мелькнула характерная для него усмешка, и он пробормотал, обращаясь к самому себе:

— Ни одной кареты! Ах, до чего забывчива знать! К графу де Горну проявили больше любезности, чем ко мне.

— Это потому, что граф де Горн был убийцей, а вы — мученик! — послышался чей-то голос.

Маркиз обернулся и узнал рыночного грузчика, которого он уже дважды встречал на своем пути.

— Прощайте, сударь, — сказал он ему, — надеюсь, что при случае вы дадите свидетельские показания в мою пользу.

И, решительно спустившись по ступеням, маркиз направился к эшафоту.

В ту минуту, как он поставил ногу на нижнюю ступеньку виселицы, кто-то крикнул:

— Прыгай, маркиз!

В ответ раздался торжественный и звучный голос осужденного:

— Граждане! Я умираю невиновным! Помолитесь за меня Богу!

На четвертой ступеньке он опять остановился и столь же решительно и громко, как в первый раз, повторил:

— Граждане! Помогите мне своими молитвами… Я умираю невиновным!

Дойдя до последней, восьмой ступеньки, откуда его должны были столкнуть вниз, он в третий раз проговорил:

— Граждане! Я умираю невиновным: молитесь за меня Богу!

— Так вы все-таки не хотите, чтобы вас спасли? — спросил его один из помощников палача, поднимавшийся вместе с ним по лестнице.

— Спасибо, друг мой, — отвечал маркиз. — Да вознаградит вас Господь за ваши добрые намерения!

Подняв голову и взглянув на палача, казалось ожидавшего приказаний, вместо того чтобы приказывать самому, Фаврас сказал ему:

— Исполняйте свой долг!

Едва он произнес эти слова, как палач толкнул его, и тело маркиза закачалось в воздухе.

Пока огромная толпа шумела и волновалась, упиваясь зрелищем на Гревской площади, пока некоторые любители хлопали в ладоши и кричали "бис", словно после куплета водевиля или оперной арии, одетый в черное молодой человек соскользнул с тумбы, на которой он стоял, рассекая толпу, пробрался к Новому мосту, вскочил в экипаж без гербов и приказал кучеру:

— В Люксембургский дворец, гони во весь опор!

Кучер пустил лошадей галопом.

Действительно, там этот экипаж с большим нетерпением ждали три человека.

То были его высочество граф Прованский и два дворянина его свиты, имена которых мы уже упоминали в этой истории; впрочем, их незачем сейчас повторять.

Возвращение кареты ожидалось с тем большим нетерпением, что они собирались сесть за стол еще в два часа, но беспокойство не позволяло им этого сделать.

Повар тоже был в отчаянии: он уже в третий раз принимался готовить ужин; через десять минут новые блюда будут готовы, а через четверть часа они тоже станут никуда не годны.

Итак, нетерпение ожидавших достигло предела, когда наконец со двора донесся стук колес.

Граф Прованский подбежал к окну, но успел лишь заметить, как кто-то соскочил с подножки кареты и тенью метнулся к входу во дворец.

Граф бросился от окна к двери; однако прежде чем будущий король Франции, не слишком ловкий в беге, успел достичь двери, она распахнулась и на пороге появился одетый в черное молодой человек.

— Ваше высочество! — объявил он. — Все кончено. Господин де Фаврас умер, не произнеся ни единого слова.

— Значит, мы можем спокойно сесть за стол, дорогой Луи.

— Да, ваше высочество… Клянусь честью, это был достойный дворянин!

— Я совершенно с вами согласен, дорогой мой, — подтвердил его королевское высочество. — Мы выпьем на десерт по стаканчику констанцского за упокой его души. Прошу к столу, господа!

Двустворчатая дверь распахнулась, и знатные сотрапезники перешли из гостиной в столовую.

Через несколько дней после казни, описанной нами во всех подробностях, дабы показать нашим читателям, на какую благодарность королей и принцев могут рассчитывать те, кто жертвует ради них своей жизнью, какой-то господин на коне серой масти в яблоках медленно следовал по подъездной аллее в Сен-Клу.