Граф уронил голову на подушки.

Несмотря на врачебный долг внушать больному надежду на выздоровление до последнего его вздоха, на сей раз сомнений у Жильбера не осталось. Большая доза гашиша, недавно принятая Мирабо, возымела над больным свое действие, подобно вольтову столбу, встряхнув его и вернув ему на время способность говорить и двигать лицевыми мускулами, то есть выражать мысль в движении, если можно так сказать. Но как только больной замолчал, мускулы его расслабились, жизнь мысли замерла, и вот уже смерть, запечатлевшаяся на его лице со времени последнего приступа, проявилась вновь еще явственней.

В течение трех последующих часов ледяная рука Мирабо покоилась в руках доктора Жильбера. В это время, то есть с четырех до семи часов вечера, умирающий был спокоен, до такой степени спокоен, что стало возможным впустить всех желавших попрощаться с ним. Его можно было принять за спящего.

Однако к восьми часам Жильбер почувствовал, как дрогнула ледяная рука Мирабо; дрожь была столь заметной, что у доктора не могло оставаться сомнений.

"Ну, вот и настал час борьбы, теперь начинается настоящая агония", — заметил он про себя.

И действительно, лоб умирающего покрылся испариной, глаза приоткрылись и сверкнули.

Он показал знаком, что его мучает жажда.

Ему сейчас же стали предлагать воду, вино, оранжад, но он только покачал головой.

Он хотел совсем не этого.

Он дал понять, чтобы ему принесли перо, чернила и бумагу.

Его приказание было тотчас исполнено — не только из повиновения, но и ради того, чтобы ни единая мысль величайшего гения, даже высказанная в бреду, не была потеряна для потомства.

Он взял перо и твердой рукой начертал два слова: "Умереть, уснуть".

Это были слова Гамлета.

Жильбер сделал вид, что не понимает.

Мирабо выпустил из рук перо, схватился руками за грудь, будто намереваясь разорвать ее, выкрикнул нечто нечленораздельное, снова взял перо и, сделав над собой нечеловеческое усилие, чтобы хоть на мгновение усмирить боль, написал: "Боли чудовищные, невыносимые. Следует ли оставлять друга на пыточном колесе часами, целыми днями, может быть, когда можно избавить его от мук несколькими каплями опиума?"

Однако доктор был в нерешительности. Да, как он и говорил Мирабо, в решительную минуту он был рядом, но не для того, чтобы помогать смерти, а чтобы с ней сразиться.

Боли все усиливались, умиравший напрягался всем телом, изо всех сил сжимал кулаки, рвал зубами подушку.

— Эх, медики, медики! — вскричал он вдруг. — Разве вы не мой врач? Или вы мне не друг, Жильбер? Не вы ли обещали избавить меня от таких страданий перед смертью? Неужели вы хотите, чтобы я унес с собой в могилу сожаление о своем доверии к вам? Жильбер, я взываю к вашей дружбе! Я взываю к вашей чести!

Он застонал; потом, вскрикнув от боли, повалился на подушку.

Жильбер тяжело вздохнул и, протянув к Мирабо руку, сказал:

— Хорошо, друг мой, вам сейчас дадут то, о чем вы просите.

Он взял перо и написал рецепт на большую дозу диакодового сиропа, разведенного в дистиллированной воде.

Едва он успел написать последнее слово, как Мирабо приподнялся, протянул руку и попросил перо.

Жильбер поспешил исполнить его просьбу.

Сведенная смертью рука умирающего нацарапала едва различимые слова: "Бежать! Бежать! Бежать!"

Он хотел было поставить подпись, однако сумел написать только первые четыре буквы своего имени и, протянув по направлению к Жильберу сведенную судорогой руку, прошептал:

— Это для нее!

Бездыханный, он упал на подушку и замер с ничего не выражавшим взглядом.

Он был мертв.

Жильбер подошел к постели, взглянул на него, пощупал пульс, приложил свою руку к сердцу, после чего обернулся к присутствовавшим при этой торжественной сцене и объявил:

— Господа! Мирабо более не страдает.

Прижавшись в последний раз губами ко лбу покойного, он взял лист бумаги, назначение которого известно было ему одному, с благоговением сложил листок, спрятал у себя на груди и вышел, полагая, что не имеет права держать его у себя хоть на минуту дольше того времени, которое было необходимо, чтобы дойти от Шоссе-д’Антен до Тюильри и исполнить последнюю волю прославленного усопшего.

Через несколько минут после того, как доктор вышел из комнаты Мирабо, с улицы донесся нарастающий шум толпы.

Это начала распространяться весть о смерти графа.

Скоро вошел скульптор: его прислал Жильбер, чтобы тот сохранил для потомства образ великого оратора в ту самую минуту, как он скончался, борясь со смертью.

Несколько мгновений вечности успели придать его маске выражение ясности — отражение мощного духа, покинувшего тело, которое он до того оживлял.

Мирабо не умер, он будто спит, преисполненный жизни и приятных сновидений.

Скорбь была огромной, всеобщей; весть о смерти Мирабо в одно мгновение облетела город, распространившись от центра к окраинам, от улицы Шоссе-д’Антен до парижских застав. Было половина девятого утра.

Народ издал ужасающий вопль; потом он взялся устанавливать траур.

Люди бросились к театрам, заперли все их двери на замок и разорвали афиши.

В тот же вечер в одном из особняков на улице Шоссе-д’Антен начался бал; толпа ворвалась в дом, разогнала танцоров и переломала инструменты.

О понесенной утрате объявил членам Национального собрания сам председатель.

Баррер тотчас же поднялся на трибуну, потребовал у Собрания включить в отчет об этом печальном дне выражения соболезнований по случаю потери великого человека и настоял на том, чтобы от имени отечества все члены Национального собрания были приглашены для участия в погребении.

На следующий день, 3 апреля, в Собрание явились представители парижского департамента. Они потребовали и добились того, чтобы церковь святой Женевьевы была превращена в пантеон для погребения великих людей и первым там был похоронен Мирабо.

Приведем здесь этот великолепный декрет Национального собрания. Хотя политические деятели считают книги, подобные этой, несерьезными только потому, что в них история преподносится не столь тяжеловесно, как делают это историки, мы сочли небесполезным, чтобы наши читатели лишний раз могли бросить взгляд на эти декреты, тем более замечательные, что они были продиктованы непосредственно восхищением или признательностью народа.

Вот этот декрет дословно:

Национальное собрание постановляет:

Статья 1. "Новое здание церкви святой Женевьевы пред-назначить для захоронения праха великих людей, начиная с эпохи французской свободы".

Статья 2. "Только Законодательное собрание может решать, кому будет оказана эта честь".

Статья 3. "Считать Оноре Рикети Мирабо достойным этой чести".

Статья 4. "В будущем Законодательное собрание не имеет 19*

права оказывать эту честь никому из своих членов; она может быть оказана лишь следующим составом Законодательного собрания".

Статья 5. "Исключения для особо выдающихся деятелей, скончавшихся до Революции, могут быть сделаны только по решению Законодательного собрания".

Статья 6. "Обязать директорию Парижского департамента срочно привести здание помещения церкви святой Женевьевы в надлежащее состояние для исполнения новой функции; на фронтоне должно быть написано:

"Великим людям от благодарного отечества"".

Статья 7. "До окончания строительства нового здания церкви святой Женевьевы тело Рикети Мирабо будет помещено рядом с прахом Декарта в склепе церкви святой Женевьевы".[28]

Декрет от 20 февраля 1806 года

Глава II (глава I этого декрета объявляет церковь Сен-Дени усыпальницей императоров):