Мы видели, что опасения, закравшиеся в душу Бийо не без участия Питу еще во время второго путешествия арамонского Лафайета в столицу, заставили фермера поспешить на ферму или, вернее, вынудили отца поторопиться к дочери.

И эти опасения не были преувеличены.

Он возвратился на другой день после той богатой событиями ночи, когда сбежал из коллежа Себастьен Жильбер, уехал в Париж виконт Изидор де Шарни и лишилась чувств Катрин на дороге из Виллер-Котре в Пислё.

В одной из глав этой книги мы уже рассказывали о том, как Питу отнес Катрин на ферму, узнал от рыдавшей девушки, что случившийся с ней обморок вызван отъездом Изидора, потом вернулся в Арамон, тяжело переживая это признание, а когда вошел к себе в дом, нашел письмо Себастьена и немедленно отправился в Париж.

Мы видели, как в Париже он ожидал возвращения доктора Жильбера и Себастьена с таким нетерпением, что даже не подумал рассказать Бийо о том, что случилось на ферме.

И лишь убедившись, что Себастьену, вернувшемуся на улицу Сент-Оноре вместе с отцом, ничто не грозит, лишь узнав от самого мальчика во всех подробностях о его путешествии, о том, как его встретил на дороге виконт Изидор и, посадив на круп своего коня, привез в Париж, — лишь тогда Питу вспомнил о Катрин, о ферме, о мамаше Бийо, лишь тогда он рассказал Бийо о плохом урожае, проливных дождях и обмороке Катрин.

Как мы сказали, именно известие об обмороке сильнее всего поразило воображение Бийо и заставило его отпроситься у Жильбера, который его и отпустил.

Во все время пути Бийо расспрашивал Питу об обмороке, потому что хотя наш достославный фермер и любил свою ферму, хотя верный муж и любил свою жену, но больше всего на свете Бийо любил свою дочь Катрин.

Однако, сообразуясь с непоколебимыми понятиями о чести, неискоренимыми принципами порядочности, родительская любовь могла бы при случае превратить этого человека в столь же несгибаемого судью, сколь нежным он был отцом.

Питу отвечал на его расспросы.

Он обнаружил Катрин лежащей поперек дороги безмолвно, неподвижно, она словно бы и не дышала. Он сначала даже подумал, что она мертва. Отчаявшись, он приподнял ее и положил к себе на колени. Вскоре он заметил, что она еще дышит, и бегом понес ее на ферму, где с помощью мамаши Бийо уложил в постель.

Пока мамаша Бийо причитала, он брызнул девушке водой в лицо. Это заставило Катрин открыть глаза. Увидев это, прибавил Питу, он счел свое присутствие на ферме лишним и пошел домой.

Все остальное, то есть то, что имело отношение к Себастьену, папаша Бийо выслушал один раз и этим удовольствовался.

Постоянно возвращаясь в мыслях к Катрин, Бийо терялся в догадках о происшедшем и о возможных причинах случившегося.

Эти его предположения выражались в том, что он обращался к Питу с вопросами, а тот дипломатично отвечал: "Не знаю".

Было большой заслугой Питу отвечать "не знаю", потому что Катрин, как помнит читатель, имела жестокость во всем ему откровенно сознаться, и, стало быть, Питу знал.

Питу знал, что Катрин лишилась чувств на том самом месте, где он ее нашел, потому что сердце ее было разбито после прощания с Изидором.

Но именно это даже за все золото в мире он никогда не сказал бы фермеру.

После всего случившегося он проникся к Катрин жалостью.

Питу любил Катрин, она вызывала в нем восхищение; мы в свое время уже видели, как его восхищение и его незамеченная и неразделенная любовь заставляли страдать сердце Питу и приводили в исступление его разум.

Однако это исступление, эти страдания, какими бы непереносимыми они ему ни представлялись, и вызывали у него судороги в желудке, так что Питу вынужден был порою на целый час, а то и на два отложить свой обед или ужин, — это исступление и эти страдания никогда не доводили до упадка сил, а тем более до обморока.

И Питу, со свойственной ему логичностью, поставил перед собой эту полную здравого смысла дилемму, разделив ее на три части:

"Если мадемуазель Катрин любит господина Изидора до такой степени, что лишается чувств, когда он ее оставляет, значит, она любит его сильнее, чем я люблю мадемуазель Катрин, потому что я никогда не падал в обморок, прощаясь с ней".

Затем он переходил ко второй части своих рассуждений и говорил себе:

"Если она любит его больше, чем я люблю ее, значит, она должна страдать больше меня; а если это так, то она страдает очень сильно".

Потом он переходил к третьей части своей дилеммы, то есть к заключению, тем более логичному, что, как всякое верное заключение, оно возвращалось к началу рассуждений:

"И она, должно быть, и в самом деле страдает больше меня, раз она падает в обморок, а я — нет".

Вот почему Питу испытывал к Катрин жалость и ничего не отвечал Бийо на расспросы о дочери, а его молчание только увеличивало беспокойство отца. По мере того как его беспокойство росло, он все яростнее нахлестывал кнутом взятую в Даммартене почтовую лошадь. Вот как получилось, что уже в четыре часа пополудни лошадь, повозка и оба путешественника, встреченные собачьим лаем, остановились у ворот фермы.

Едва повозка стала, как Бийо спрыгнул наземь и поспешил в дом.

Однако на пороге спальни дочери его ждала непредвиденная преграда.

Это был доктор Реналь, чье имя мы, кажется, уже упоминали в этой истории; он объявил, что в том состоянии, в каком находилась Катрин, любое волнение было не просто опасным, но могло привести к смертельному исходу. Это был новый удар для Бийо.

Он знал, что у дочери был обморок. Однако с той минуты, когда Питу сказал, что видел, как Катрин открыла глаза и пришла в себя, его беспокоили лишь моральные, если можно так выразиться, причины и последствия этого события.

Однако судьбе было угодно, чтобы оно имело еще и физическое последствие.

Таковым последствием оказалось воспаление мозга, открывшееся накануне утром и чреватое серьезной опасностью.

Доктор Реналь пытался одолеть этот недуг всеми способами, известными приверженцам старой медицины, то есть кровопусканиями и горчичниками.

Но это лечение, как бы усердно оно ни проводилось, до сих пор шло, если можно так выразиться, рядом с болезнью; борьба между нею и лечением только-только началась; с самого утра Катрин бредила не переставая.

Разумеется, в бреду девушка говорила странные вещи, и потому доктор Реналь уже удалил от нее мать под тем предлогом, что необходимо избавить Катрин от волнений, а теперь пытался не пустить к ней и отца.

Мамаша Бийо села на скамеечку у огромного очага, закрыла лицо руками и словно не замечала, что происходит вокруг.

Она не слышала, ни как подъехала повозка, ни как залаяли собаки, ни как Бийо вошел в кухню; она очнулась, только когда услышала, как Бийо разговаривает с доктором; его голос словно разбудил ее сознание, занятое мрачными мыслями.

Она подняла голову, открыла глаза, тупо уставилась на Бийо, потом удивленно воскликнула:

— Э! Да это наш хозяин!

Она встала, пошла, спотыкаясь, навстречу Бийо и, протянув руки, упала ему на грудь.

Тот растерянно смотрел на нее, словно не узнавая.

— Эй, что тут происходит? — спросил он, покрываясь потом от недобрых предчувствий.

— Происходит то, — отвечал доктор Реналь, — что у вашей дочери, говоря на языке медицины, острый менингит, а когда у человека такое заболевание, то, как не полагается ему все подряд есть и пить, так и видеться ему нужно не со всяким.

— А болезнь эта опасная, господин Реналь? — спросил папаша Бийо. — Можно от нее умереть?

— При плохом уходе можно умереть от любой болезни, дорогой господин Бийо; разрешите мне ухаживать за вашей дочерью так, как я считаю нужным, и она не умрет.

— Вы правду говорите, доктор?

— Я за нее отвечаю. Но необходимо, чтобы дня два-три в ее комнату входили только я и те, кого я назову.

Бийо вздохнул; однако, прежде чем окончательно сдаться, он предпринял последнее усилие.