На женщине старое шелковое платье. Нищета ее тем ужаснее, что в облике женщины проглядывают приметы былой роскоши. Ее волосы забраны кверху медным, когда-то позолоченным гребнем; руки безупречно чисты и благодаря этому сохранили или, вернее, приобрели аристократический вид. Ее ногти (когда-то г-н барон де Таверне, с присущим ему грубым реализмом, называл их коготками) тщательно ухожены и остро отточены; выцветшие, а в некоторых местах сношенные до дыр домашние туфли, что в прежние времена были расшиты золотом и шелком, надеты на ее ногах, едва скрытых тем, что осталось от ажурных чулок.

У нее, как мы уже сказали, лицо женщины лет тридцати четырех-тридцати пяти; если бы его искусно обработать по тогдашней моде, оно могло бы позволить своей хозяйке вновь стать двадцатидевятилетней (за этот возраст, по мнению аббата Делиля, женщины яростно цепляются еще лет пять, а иногда и все десять лет спустя после того, как его минуют). Однако, за неимением румян и белил, оно лишено возможности скрыть страдания и нищету — третье и четвертое крыло времени, — и потому, напротив, старит хозяйку лет на пять.

Но, как бы то ни было, ее внешность заставляет задуматься: спрашиваешь себя, когда, в каком раззолоченном дворце, в какой запряженной шестеркой карете, в какой придворной толчее ты видел сияющий облик, бледным отражением которого было это лицо? Вряд ли найдется ответ на этот вопрос, потому что даже самому смелому уму не под силу преодолеть разделяющее их расстояние.

Ребенку лет пять, как мы уже сказали; у него кудрявые, как у херувима, волосы; его щеки похожи на красные яблочки; от матери он унаследовал бесовские глаза, от отца — сладострастный рот, а лень и капризы — от них обоих.

Одетый в сильно поношенный бархатный костюмчик алого цвета, он ест хлеб, намазанный вареньем, которое куплено в лавчонке на углу улицы, и выдергивает нитки из старого трехцветного пояса с украшенной медными шариками бахромой, лежащего в старой фетровой шляпе жемчужно-серого цвета.

В комнате горит единственная свеча, с которой давно не снимали нагар; пустая бутылка служит подсвечником; хорошо освещен лишь мужчина с картами, а вся комната тонет в полумраке.

Как мы и предсказывали, осмотр ничего нам не дал, и потому давайте послушаем, о чем говорят эти люди.

Первым тишину нарушает ребенок; он бросает через плечо свой хлеб, и тот летит к кровати, точнее будет сказать, к тюфяку, лежащему прямо на полу.

— Мама! — говорит он. — Я больше не хочу хлеба с вареньем… Тьфу!

— Чего же ты хочешь, Туссен?

— Я хочу красного леденца!

— Ты слышишь, Босир? — спрашивает женщина.

И хотя Босир, увлеченный своими подсчетами, ничего не отвечает, она не унимается.

— Ты слышишь, что говорит бедный мальчик? — повторяет она громче.

То же молчание в ответ.

Тогда она поднимает ногу, снимает туфлю и швыряет ее в лицо мужчине.

— Эй, Босир! — кричит она.

— Ну, что такое? — спрашивает тот с видимым неудовольствием.

— А то, что Туссен просит леденца, потому что ему, бедняжечке, надоело варенье.

— Завтра получит.

— А я хочу сегодня, хочу сейчас, хочу сию минуту! — хнычет ребенок, и его слезы грозят перерасти в настоящую бурю.

— Туссен, дружочек, — говорит отец, — советую тебе оставить нас в покое, или ты будешь иметь дело с папой.

Ребенок громко вскрикивает, однако скорее из каприза, нежели от страха.

— Только попробуй тронуть ребенка, пьяница, и будешь иметь дело со мной! — шипит мать, грозя Босиру ухоженной рукою, которая благодаря тому, что хозяйка заботливо подпиливала ногти, могла при случае превратиться в когтистую лапку.

— Да какой черт его трогает, этого ребенка?! Ты прекрасно знаешь, что я только так говорю, госпожа Олива, и что если мне и случается время от времени задеть мать, то уж ребенка-то я и пальцем ни разу не тронул… Ну, поцелуй же беднягу Босира — через неделю он будет богат, как король. Подойди же ко мне, дорогая Николь.

— Когда станешь богат, как король, мой милый, тогда и будем обниматься, а пока — не-е-ет!

— Раз я тебе говорю, что миллион у меня почти в кармане, выдай мне аванс, это принесет нам счастье: булочник поверит нам в долг.

— Человек, который ворочает миллионами, просит в долг у булочника четырехфунтовый хлеб?!

— Хочу леденца! — с угрозой в голосе закричал ребенок.

— Эй, миллионер, дай ребенку леденец!

Босир поднес было руку к карману, однако она на полпути замерла в воздухе.

— Ты сама знаешь, что вчера я отдал тебе последние двадцать четыре су.

— Раз у тебя есть деньги, мама, — обратился мальчик к женщине, которую почтенный г-н де Босир называл то Олива, то Николь, — дай мне одно су, я пойду за леденцом.

— Вот тебе два су, скверный мальчишка! Будь осторожен, не упади на лестнице!

— Спасибо, мамочка! — прыгая от радости, закричал ребенок и протянул руку.

— Подойди, я надену тебе пояс и шляпу, постреленок! Не хватало еще, чтобы соседи говорили, будто господин де Босир разрешает сыну бегать по улицам нагишом; правда, ему это безразлично, он ведь бессердечный! А я со стыда готова сгореть!

Мальчику очень хотелось, не думая о том, что скажут соседи о законном наследнике семейства Босиров, поскорее отделаться от шляпы и пояса; он не видел в них никакого проку с тех пор, как они пообносились и не могли больше новизной и блеском вызвать восхищение у других мальчишек. Однако пояс и шляпа были непременным условием для получения монеты в два су, и потому, несмотря на строптивый характер, юному хвастунишке пришлось смириться.

Дабы утешиться он, выходя, покрутил монеткой в десять сантимов перед носом отца, но тот, погрузившись в расчеты, лишь рассеянно улыбнулся в ответ на его милую выходку.

Вслед за этим с лестницы донеслись его осторожные, хотя и торопливые шаги: лакомка спешил вон из дома.

Женщина провожала сына глазами до тех пор, пока он не скрылся за дверью, потом перевела взгляд с сына на отца и, помолчав с минуту, вновь заговорила:

— Вот что, господин де Босир! Не пора ли вам взяться за ум и найти выход из унизительного положения, в котором мы оказались? В противном случае я прибегну к собственным средствам.

Она произнесла последние слова с жеманством, словно женщина, которой ее зеркало сказало поутру: "Будь покойна: с таким личиком ты с голоду не умрешь!"

— Ты же видишь, милая Николь, — отвечал г-н де Босир, — что я этим занят.

— Да, тасуешь карты и делаешь проколы на своих картонках!..

— Я же тебе сказал, что нашел его!

— Кого?

— Мартингал.

— Опять все сначала! Господин де Босир, предупреждаю вас, что я постараюсь вспомнить кого-нибудь из своих прежних знакомых, кто мог бы отправить вас как сумасшедшего в Шарантон.

— Да я же тебе говорю, что это верный способ разбогатеть!

— Ах, если бы господин де Ришелье был жив!.. — пробормотала вполголоса молодая женщина.

— Что ты говоришь?

— Если бы господин кардинал де Роган не разорился!..

— Ну и что же?

— Если бы госпожа де Ламотт не сбежала!..

— И что было бы?

— Уж я нашла бы средства, и мне не пришлось бы делить нищету с таким вот старым солдафоном.

И царственным жестом мадемуазель Николь Леге, она же госпожа Олива, презрительно указала на Босира.

— Да говорю тебе, — убежденно повторил тот, — что завтра мы будем богаты!

— У нас будут миллионы?

— Миллионы!

— Господин де Босир! Покажите мне первые десять луидоров из ваших миллионов, и я поверю в остальное.

— Вы их увидите сегодня же вечером, эти первые десять луидоров; именно эту сумму мне обещали.

— И ты отдашь их мне, милый Босир? — с живостью откликнулась Николь.

— Я дам тебе пять луидоров, чтобы ты купила себе шелковое платье, а малышу — бархатный костюмчик. А на пять других монет…

— Что же?

— … я добуду тебе обещанный миллион.