Восемьсот девять дней. Именно столько я нахожусь в чужом городе, пытаясь восстановить свою жизнь по крупицам, которые от неё остались.

Я закрыла маленький блокнот, в котором хранила календарики с зарисованными синими чернилами числами, и, отложив ручку, невесело усмехнулась — моё существование настолько жалкое, что я считаю дни с самого момента отъезда. Маме и брату вру, что меня всё устраивает, но кто бы знал, что творится в моей душе… Там дыра. Словно насквозь пролетела пуля и не оставила внутри ничего живого.

На мягкой обложке виднеются расплывчатые следы высохших слёз, и я прохожусь по ним пальцами в немом молчании. Первый год я плакала каждый день, зачёркивая даты, и воскрешая в памяти всё то хорошее, что когда-либо у меня было: семья, друзья, любимый человек. Это всё у меня отобрали в один миг, и я осталась один на один со своей болью.

Когда-то я была совершенно другой. Я любила жизнь.

Но теперь в моём сердце зияла глубокая рана. Она болела даже сейчас, спустя два с половиной года, хотя выносить эту тяжесть стало намного легче. Больше я не плачу изо дня в день, сожалея о том, что у меня могло бы быть, — с улыбкой на лице вспоминаю то, что было. Больше я не шарахаюсь от людей, — просто не обращаю ни на кого особого внимания. В принципе, за последний год-полтора моя жизнь стала вполне сносной, и я постепенно привыкала к тому, что такой она будет всегда — тихой, спокойной и ничем не примечательной.

Хоть и считалась я в университете отшельником, и друзей не нажила, в учёбе шла не хуже других. Всегда закрывала экзамены в срок, зачёты сдавала на отлично. Преподаватели ко мне относились с уважением, и в этом я находила огромные плюсы.

Думала: вот, через два года получу диплом и пойду работать в школу, возможно даже в интернат. Всю жизнь буду посвящать творчеству и детям.

Детей я любила, и с горечью в сердце часто думала о том, что своих никогда не рожу. Эту привилегию у меня отняли… Что ж, зато буду делиться теплом с теми, кто в этом нуждается.

Дверь в мою комнату тихо приоткрылась, и на пороге появилась хозяйка квартиры. Она была хорошим человеком, и никогда не навязывала своё присутствие. Но и меня из виду не выпускала после одного случая, за который мне, честно признаться, до сих пор стыдно перед мамой и Пашей. Да и перед самой Валентиной Алексеевной, конечно. Но сейчас не об этом. Потоптавшись на пороге, Валентина Алексеевна позвала меня к столу. На дворе уже был поздний вечер, но за весь день у меня во рту почти не было ни крошки, кроме лёгкого овощного супа в университетской столовой. Зная мой аппетит, а точнее почти полное его отсутствие, женщина всячески пыталась меня чем-то подкормить. То пирожки испечёт, то фирменный медовик, то булочки с сахаром, и всем меня угощает. А я из вежливости съем один кусочек и ухожу в свою комнату. Уверенна, готовит она хорошо, но мне настолько всё было безразлично в моём нынешнем окружении, что я не ощущала ни вкуса, ни запаха. И этот раз не отличался от предыдущих. Попробовав фирменное печенье и сделав пару глотков сладкого чаю, я поблагодарила Валентину Алексеевну за заботу и встала из-за стола. За стенкой послышался звук телефонного звонка, и я без промедления ушла обратно.

Закрыв за собой деревянную дверь, я подняла смартфон с застеленной бежевым покрывалом кровати, и нажала на зелёную кнопку.

Мы с Пашей каждый вечер созванивались примерно в это же время, но сейчас почему-то, после его «Алло» по позвонку прошёлся неприятный холодок. Я насторожилась.

— Паш, всё нормально? — спросила я, надеясь на то, что шестое чувство меня подводит.

— Мама в больнице, — ответил брат, и я медленно осела на пол. Я так надеялась, что до этого не дойдёт!

Уведомив меня о текущем состоянии здоровья родительницы, Паша меня почти успокоил — ей проведут операцию, и её жизни ничего не будет угрожать. Но просто ждать окончательного вердикта, будучи за тридевять земель, я не могла. В тот же вечер сложила вещи в чемодан, а с утра отправилась на автовокзал.

Так, на восемьсот десятый день, я оказалась в городе, из которого когда-то сбежала.

Кристина

Стремительным шагом войдя в шестиэтажное здание больницы вслед за братом, я места не находила от волнения. Оно разливалось по всему телу, и я то и дело срывалась на бег. Паша взял меня под локоть и дальше вёл меня медленнее.

— Спешить без толку, — сказал он. — К маме сейчас всё равно никого не пускают.

— Но я не могу ждать, — нервно смахнула с лица длинную прядь белокурых волос. — Я должна срочно её увидеть.

Мне было важно знать, что жизни мамы ничего не угрожает.

— Кристин, — Паша развернул меня к себе лицом, — операция прошла нормально, я разговаривал с доктором. Сейчас мама в реанимации, ей нужен покой и здоровый сон.

Я, конечно, верила брату, но обязана была всё услышать лично. Поэтому поднявшись в отделение кардиологии, сразу нашла главную медсестру. Женщина лет пятидесяти с короткими тёмными волосами объяснила мне, что именно произошло, какую помощь оказали маме и когда можно будет посетить больную, а потом посоветовала ехать домой, отдохнуть и возвращаться завтра на свежую голову. Наверное, невооружённым взглядом было заметно, что я до ужаса взвинчена.

Я страшно нервничала. Все чувства смешались в одно. Я очень волновалась и желала скорейшего выздоровления маме, но в то же время была на неё предельно зла. Она несколько недель жаловалась на боль в сердце, а несколько дней назад обмолвилась, что периодами у нее жжет в груди и немеют руки. Всё это время я настаивала на том, чтобы она обратилась в больницу, но мама есть мама. Она постоянно откладывала на потом визит к доктору, оправдываясь загруженным графиком на работе, пока не случился сердечный приступ. Причём, если бы скорая приехала на десять минут позже, всё могло бы закончиться весьма печально. Задумавшись, я потупила взгляд на стерильно белую стену.

— Может, что-то нужно привезти? Ну там, лекарства или вещи какие-нибудь? — спросила я, смирившись с тем, что маму я сегодня не увижу.

Миловидная женщина в белом халате вздохнула и выразительно на меня посмотрела.

— Милочка, не волнуйтесь ни о чём. У Вашей мамы всё есть, завтра её переведут в палату, вот тогда и приходите. Единственное, можете привезти фрукты, ягоды… Но только кислые. Зелёные яблоки хорошо подойдут.

— Хорошо, спасибо… Может, — произнесла я после полуминутной паузы, — можно все-таки взглянуть на маму? Ну хоть одним глазком?

Медсестра лишь покачала головой — не положено. А у меня в голове не укладывалось, как люди в белых халатах могут быть такими толстокорыми. Они ведь, как никто другой, должны знать цену человеческим чувствам. Я, например, эмпат до мозга костей. В моей душе всегда находит отклик горе даже совершенно чужих мне людей. А здесь речь шла о моей собственной матери. Она чуть не лишилась жизни. Я сглотнула тугой ком, образовавшийся в горле и судорожно вдохнула. Мы могли её больше никогда не увидеть. Она могла больше никогда не увидеть ни голубого неба, освещаемого тёплыми, яркими солнечными лучами, могла больше не почувствовать на себе порывов ледяного ветра, могла больше не услышать прекрасного пеня птиц и журчания весеннего ручья. Я вздохнула. Медленно, прерывисто. Какие бы ни случались в жизни нелады — всё это мелочи. Жизнь прекрасна, её нужно любить и принимать такой, какая она есть, со взлётами, падениями, радостью и болью. Хотя это бывает невыносимо сложно, уж я это точно знаю.

Брат слишком хорошо меня понимал. Хватило лишь одного взгляда, брошенного в мою сторону, и он догадался, куда снова начинают меня заводить мысли. Он склонился ко мне и сказал на ухо:

— Давай домой, мелкая. Тебе отдохнуть нужно.

Очутившись на улице, меня тут же окутал морозный ноябрьский холод. Я сунула руки в карманы пуховика и в поисках тепла зарылась носом в меховой капюшон. Осадок горьких мыслей меня ещё не полностью покинул, но свежий воздух тут же дал способность мыслить здраво. Паша подошёл к своей машине, и в этот момент зазвонил его телефон. Брат заметно напрягся, принимая вызов, но я стояла довольно далеко, поэтому сути разговора не слышала, да и не моё это было дело. Когда он закончил, мы сели в серый седан.