Сказаны были те слова тоном строгим.

По весенней грязи, по самому что ни есть бездорожью Меншиков отправился в Москву. Говорили ему:

— Что ты, князь? Повремени. Лошади тонут в грязи. Разливы вокруг...

Но Меншиков не послушался совета. В Москву надо было позарез. Хлебные обозы, что обещали прислать ещё по снегу, не пришли. С лаптями сулили пригнать двадцать возов — тоже пока в пути были. А то и соврали поди: не посылали тех возов вовсе. А ты жди. Но больше всего беспокоили князя лес для верфи питербурхской и железо. Не мог смотреть: стоят на стапелях суда, а закончить работу нельзя. Нет леса мачтового, да гаков, да скоб, да блоков для такелажа. А такого письмами не выколотишь. Самому надо ехать и пугнуть как следует. Беспокоили его и железоплавильни уральские. Металл слали плохой. На днях светлейший увидел чушки стальные в кузне на верфи, присел, кремнём чиркнул, а кремень-то и увяз, как в глине. Искорки не упало.

Кузнец, глядя, как князь возится со стальной чушкой, сказал:

— Руки отмотаешь, пока путное что выколотишь из такой сырости. Заворовались купцы. При Петре Алексеевиче такого прислать не посмели бы.

И теми последними словами как кнутом светлейшего подстегнул. Меншиков с досады кремешок зашвырнул.

И ещё одну мысль князь имел, но думкой той ни с кем не делился. Разговоров разных слишком уж много пошло. Объявились люди в северных лесах, говорившие, что царству-де Петрову конец. В Питербурхе предсказывали наводнение на весну, которое город новый смоет, и останется, мол, от него один кукиш, скалой из земли торчащий. Болтали и о царевиче Алексее: заступник-де веры и Пётр за то его в земли чужие услал.

Меншиков уверен был: разговоры идут из Москвы. Вот и поехал посмотреть бояр московских. Захватил с собой и Фёдора Черемного. В поезде Фёдора к себе не приближал, чтобы неизвестно было, кто таков и зачем едет. Черемной держался в сторонке. Так, на седьмом возу в обозе, под десятой рогожкой едет человек смирный. Мало ли кого знакомцы посадили. В Москву надо — вот и пристал.

А грязи было подлинно как никогда. Не езда по такой дороге, а мучение одно. Десять вёрст за день обозом пройдут — и рады. Трети пути не доезжая до Москвы, Меншиков не выдержал, обоз бросил. Не по его нетерпеливой натуре была такая езда.

Пересел на верховую лошадь, двух заводных коней взял и с драгунами ускакал вперёд.

Обоз тащился всё так же, еле-еле из грязи выдираясь. Топи миновали на пятнадцатые сутки. Вылезли на сухой пригорок. У лошадей глаза кровью от натуги налиты, ноги дрожат. Мужики закричали:

— Переждать надо малость! Скотину замордовали!

Остановились. Мужики послазили с телег, захлопотали насчёт горячего. Кое-где задымили костры.

Фёдор Черемной из-под рогожки выбрался, подошёл к возчику. Тот, мужик, видать, справный, как мог с лошадки грязь обобрал, сбрую поправил, сел и, достав из тряпочки хлеб, ел, отламывая кусочки от краюхи. Ел не жадно. Рассудительно, по-хозяйски. Так, чтобы и вкус почувствовать, и съесть немного.

Черемному то понравилось. Пустой мужик как ест: хватает, хватает куски побольше, а оно и сытости нет, да и хлеб, гляди, кончился.

Присел Черемной рядом с возницей. Мужик от греха тряпочкой хлеб прикрыл. Но Черемной будто и не заметил того. Покряхтел солидно, глазами поводил, кашлянул и из-за пазухи скляночку малую достал. Смирненько так спросил:

— Нет ли луковки?

Как бы невзначай скляночкой тряхнул. В стекле булькнуло. Мужик хотел было сказать: много, дескать, вас, охочих куски сшибать, — но голос, каким попросил Черемной, мягок был уж слишком. Да и скляночка смущала. Понимал, в такой посудине святую воду не держат. Мужик с сомнением отвернул тряпочку, протянул Фёдору луковку.

Черемной ножичек хороший из кармана достал и аккуратно луковку на две части разрезал. Помедлил, глядя на дорогу, и без спешки глотнул из склянки. Пострадав лицом, как человек хороший, луковкой с видимым удовольствием закусил.

Мужик для приличия отвернулся. Но Черемной приметил, как по горлу того комочек сладкий прокатился.

Отдышавшись, Фёдор с поклоном скляночку мужику протянул. Возница башкой замотал: я-де не смею... Но принял скляночку. А Черемной и половину луковки ему подал. Всё получилось как у людей обстоятельных.

В это время закричали:

— Поднимайся, поднимайся! Поехали!

Мужики начали затаптывать костры, прятать котелки по телегам. Но спешки особой никто не проявлял. От телеги к телеге побежали солдаты — кому пинка в зад дать, кого по шее ударить. Известное дело: без таски такой мужику торопиться скучно даже бывает. Наконец обоз тронулся. Дорога побежала под уклон, и лошадка пошла спокойно. Шею не тянула, надсаживаясь.

Черемной сел рядом с возницей, спустил ноги с телеги и лаптями помахивал вольно. Поговорили о том о сём. Посетовали на жизнь. А так как в дороге русский человек рассказывает всё больше о необычном, то и обратились к непонятному.

Черемной вспомнил о кукише, что, говорили, вместо Питербурха окажется, как пройдёт наводнение. Сказал и то, что некоторые люди на Васильевском острове уже и теперь небольшое трясение земли угадывают.

Приложились к скляночке.

Возница, не желая остаться в долгу при разговоре опасном, сказал нечто совсем уж странное. В Москву с обозами ходил он часто. И вот в последний раз, как в Москве был, стал свидетелем — тут мужик перекрестился — не иначе как колдовства.

Случилось невиданное.

У церкви Зачатия Анны в Углу, что в Зарядье, объявился юрод. Зарядье — место с испокон веку известно как тёмное. Народ здесь обитает пёстрый: колодочники, шапочники, кошелевщики, пуговичники, картузники. Всего пожитков у такого человека — в мешок собрал да и снялся. И ежели кто в Москве зашалит, а власти его искать начнут, тот бежит в Зарядье. Там и сам чёрт не сыщет.

Так вот, утром вышел народ, а у церкви воронья черным-черно. И на земле вороны сидят, и на крестах, на ограде и по всем местам. Крик, хлопанье крыльев, а у паперти юрод стоит и воронью бросает сырое мясо с кровью. Рвёт прямо из-под живота у себя и швыряет горстями. Потом занятие то оставил и руками, как крыльями, замахал. Вороны поднялись разом, а юрод и крикни: «Быть худу!»

На что народ в Зарядье кручёный, а обомлел. Так и стояли все, руки опустив.

Случился здесь солдат. Солдату, известно, страх неведом — он и бросился к юроду. Тот исчез вдруг. И опять народ сильно удивился. Дальше — больше. Стали думать. И оказалось, что лица юрода никто не приметил, а некоторые даже говорили, будто юрод без лица был вовсе. Вроде и не пустое место на плечах у него видели, а примеришься — лица нет явно. Народ оробел. Бабы закричали. А мужики — как то бывает — с неделю после того работу никакую не делали, а всё больше по кружалам шумели. Изумление получилось.

С полверсты после такого разговора ехали молча. Что скажешь-то? Возница всё же не удержался и рассказал ещё более страшное:

— У той церкви Зачатия Анны в Углу позже до семи раз кричали сверху: «Быть худу!» Кричали и другое: «Молодой царь сменит старого, и голова у него светлая!»

После того и Черемной, и возница рты раскрыть уже не решились. И так наговорено было достаточно. Ежели кто услышит, то непременно за ярыжкой побежит. А что затем следует — неизвестно.

Через малое время Фёдор Черемной тихо-тихо под рогожу свою залез и до Москвы почти что и не вылезал. А ежели и выпростается из-под рогожи, то как заяц стреканёт в придорожные кусты и назад тем же ходом.

Бывалый человек, а тоже испугался или вид к тому подавал: смирный-де и страшного боится.

Обоз тянулся и тянулся по грязи.

В Париже, несмотря на пышную встречу, фейерверки и плясания под музыку в Луврском дворце, переговоры не заладились. Французы туману напустили и, вроде боясь кого-то, разговоры вели с оглядкой, вокруг да около.