«Да, по здравому размышлению, — подумал шах, — они бы и не проглотили то, что пытались откусить. У них не было сил».

Шах, прогнав слуг, беззвучно шагал в мягкой обуви по дорожке сада. Он был один и хотел до конца обдумать дела на востоке державы. Да, у него не было ныне пут на руках, и он был волен поступать как захочет, однако шах сознавал, что степь — грозный противник.

«Кыпчаки, — размышлял шах, — ходили в степь, как конокрады, а я соберу войско в сто, двести тысяч».

Он прикинул, сколько потребуется времени, чтобы собрать и вооружить такое войско. И тут ему пришла в голову, как он полагал, счастливая мысль: поставить во главе его сына Джелал ад-Дина. Мать Теркен-Хатун всячески отводила от государственных дел Джелал ад-Дина, боясь решительности и властной самостоятельности наследника престола. Больше того — она знала о преданности сына отцу и опасалась, что ежели Джелал ад-Дин окрепнет, то станет мощной опорой вздорному, трудноуправляемому, но всё же безвольному Ала ад-Дину Мухаммеду, которым она вертела, как ей хотелось.

Шах сел на причудливую каменную скамью и задумался.

Вокруг стояла тишина. Это был отдалённый участок сада, и сюда не доносились ни шумы улиц, ни голоса дворца. Один на один со своими мыслями, шах признался себе, что как ни стучал он каблуками, но всегда уступал Теркен-Хатун. С горечью он вспоминал отданного в руки царице всех женщин везира Хереви и подумал, как бы сейчас был нужен везир с его мудрыми советами. Воспоминание это обдало шаха волной гнева, он вскочил со скамьи, сделал несколько шагов, но, успокоившись, вернулся на прежнее место и сел.

«Да, — решил он, — Теркен-Хатун делала всё, чтобы выбить из-под меня твёрдую почву».

И эта категоричная мысль о действиях царицы всех женщин вновь вернула шаха к раздумью о сыне Джелал ад-Дине по той логике, что всё отрицаемое матерью для него благо.

«Да, сын смел и решителен, — размышлял Ала ад-Дин, — молод и силён, и я не найду лучшего военачальника, который бы возглавил войско».

Вот так Теркен-Хатун, сама не желая, дала совет ненавистному сыну. И совет лукавый. Да будь Теркен-Хатун мёртвой, она бы и в таком случае дала Ала ад-Дину совет, который обязательно вёл бы его только к гибели.

Окончательно решив, кого он поставит во главе войска, которое бросит против кара-киданей, Ала ад-Дин откинулся на спинку скамьи, как человек, проделавший большую и важную работу, расслабился, покойно оглядывая сад.

Неожиданно чуть поодаль, на дорожке, у огораживающих её камней, он увидел мышь. Серая, с живыми бусинками глаз, она была не больше воробья, и шах нисколько не испугался этого зверька. Он смотрел на неё даже с интересом и понял, что мышь хочет схватить и, наверное, уволочь к себе в нору лежащий на дорожке яркий персик, вероятно только что упавший с ветки. Персик, истекающий соком, так и манил зверька, так и притягивал к себе, но слабая мышка, опасаясь, никак не решалась приблизиться к нему. Она суетливо оглядывалась, тревожно вздрагивала, но чувствовалось — соблазн был слишком велик и она отчается и выйдет на дорожку. Шах не отводил от зверька глаз. И вот мышь бросилась к персику. В то же мгновение серой тенью к камню, откуда выскочила мышка, метнулась тонкая, как лезвие ножа, ласка. Так и не добежав до персика, мышь отчаянно пискнула, шмыгнула назад к своей норке и угодила в хищные лапы. Острые зубы ласки сомкнулись на её слабой шее. Всё произошло за долю секунды, но шах успел разглядеть, что быстрая, как молния, ласка не погналась за мышкой к персику, но кинулась ей наперерез и та, в страхе развернувшись, поспешила назад к спасительной норке, где её поджидала смерть. Шах был поражён разумностью действий маленькой ласки. У него округлились глаза.

— Вот так, — вслух сказал он, хотя никого не было рядом и его никто не мог услышать, повторил: — Вот так.

Сценку с мышкой он воспринял как посланный сверху урок. Шах понял это так, что врага надо выманить из его логова и, когда он пойдёт навстречу выставленной приманке, ударить наперерез в самое сердце.

«Вот как следует поступить с кара-киданями», — решил шах.

Ала ад-Дин торопливо поднялся со скамьи и зашагал ко дворцу. Теперь он знал, что делать. Провидение указало ему пути. Провидение! Это показалось Ала ад-Дину настолько убедительным, что он даже не дал себе труда серьёзно задуматься, что мысль о назначении Джелал ад-Дина главой войска была продиктована исключительно неприязнью к матери, Теркен-Хатун, царице всех женщин, а неприязнь — хрупкое, ненадёжное основание для такого государственного действия, как назначение главы войска. Да Теркен-Хатун в этом деле вообще не было места. Любовь или нелюбовь её не играли никакой роли. В голове Ала ад-Дина смешались чуждые понятия, но шах принял решение. И этого было достаточно, чтобы о том не говорить ни слова. Поставленные высоко над людьми могут позволить себе всё, и даже глупость. Ну а мышь и возникший в голове шаха план, как победить кара-киданей? Мышь всего лишь мышь... Это была вторая глупость. И ежели провидение и участвовало в этой истории, то оно не наградило, но наказало шаха.

Однако Ала ад-Дин думал по-другому.

Придя во дворец, он потребовал к себе сына.

У молодости много достоинств: свежесть восприятия, сила, стремление к действию, но есть и безрассудство. У Джелал ад-Дина достоинства молодости были, но были и её недостатки. Однако шах, посчитав, что он всё обдумал и взвесил, захотел использовать во благо себе как раз эти недостатки. Ала ад-Дин подумал так: пускай Джелал ад-Дин смело и с присущей молодости силой идёт вперёд, а уж он направит его шаги. «Я впрягу двух коней, — решил Ала ад-Дин, — в мою колесницу: задор и силу молодости и расчёт и мудрость зрелости». Мысль была неплохой, только такой колеснице нужен был возница, который бы сумел разобраться с вожжами.

Джелал ад-Дин, узнав, что шах поручает ему собрать двухсоттысячное войско, вспыхнул алым румянцем. Он ждал, что с уходом в тень Теркен-Хатун ему удастся приблизиться к желанной власти, но такое было сверх самых дерзостных ожиданий.

Шах видел, как сын воспринял его слова, но ему захотелось большего. И, встав от достархана, он сказал:

— Поднимемся на башню и взглянем на наш город.

Главная башня шахского дворца была высока, сотни ступеней из могучего камня, старых и истёртых. По ним шагали годы. Ала ад-Дин не без труда ставил ногу со ступени на ступень, и можно было надеяться, что этот путь по много повидавшим камням охладит его голову, уймёт страсти, поселит в душе умиротворение.

Но такого не случилось.

Ещё ступень, ещё... Шах хватался за перила, обвисал на руках, дыхание тяжело рвалось из его груди, но лицо Ала ад-Дина оставалось ожесточённым, а глаза слепо злыми.

Джелал ад-Дин стучал каблуками так легко, как это может делать только молодость, взлетал выше и выше, не замечая ни старых трещин в стенах, ни истёртости камня, не слушая гулкое эхо, в котором было множество голосов, в том числе и звучавших настороженно, словно предупреждая о чём-то плохом, что непременно должно произойти.

Наконец они поднялись на верхнюю площадку, где перед ними открылся город и, прежде всего, торговая площадь перед дворцом. Залитая морем народа, она была в движении и круговерти красок. Стояла благодатная осень, и площадь была завалена пирамидами жёлтых, как янтарь, дынь, заставлена корзинами с огненно-красными плодами граната, затеснена прилавками с яблоками, грушами и всем тем многоцветием фруктов, зелени и ягод, которое можно увидеть только на восточном базаре. В эту красочную музыку добавляли свою пестроту халаты, тюбетейки, платки, пояса и шали тысяч и тысяч продавцов и покупателей или праздношатающихся бездельников, без которых не обходится ни один базар.

Глаза Джелал ад-Дина с живым любопытством полетели по яркой палитре площади. Шах смотрел за перила башни упорным, неподвижным взглядом. Он ещё не отдышался после нелёгкого подъёма по бесконечным ступеням, и грудь его вздымалась нездоровыми толчками. Шах с трудом унял дыхание, сказал: