Шаман выступил вперёд и единым махом проскользнул по узкому проходу меж двумя кострами. В кругу людей, окружавших юрту, кто-то, не сдержавшись, ахнул. Огонь костров был так высок и бурлив, что проход был виден не всем, и показалось: шаман шагнул в само пламя.

На мгновение стена огня закрыла его от взглядов, но только на мгновение — и снова он стал виден всем за огненными полотнищами.

Проход через огонь — по вере предков — очищал от злого, тёмного, выявляя лучшее, данное Высоким небом, чистое, светлое, без чего шаман не имел права да и не мог совершать священный обряд бракосочетания.

Бывало, что шаманы сгорали в огне, разжигаемом перед юртами вступивших в брак. Тогда говорили: его помыслы были нечисты, и от этого Высокое небо не позволило ему коснуться святого.

Шаман, пройдя через огонь у юрты Темучина и Борте, стоял, гордо выпрямившись, залитый ярким светом.

Теперь должно было свершиться главное.

Через огонь предстояло пройти Темучину и Борте.

Первым шагнул в огонь Темучин и, как полагалось обычаем, протянул невесте через огненную стену конец плети.

Мужчина должен был провести женщину сквозь огонь очищения.

Борте — розоволикая, хрупкая — растерялась. Пламя было так яростно, жар так ощутимо напахивал в лицо, что ей стало страшно.

«Сгорю, — пронеслось в голове, — сгорю, как лист».

И тут она увидела за языками пламени глаза Темучина. В них было такое, что в груди у девушки похолодело и она отчётливо поняла: «За этим человеком пройду не только через огонь, но брошусь в костёр, если он прикажет».

Борте ухватилась за плеть.

Рывком Темучин перебросил её через огонь.

Рука Темучина была столь крепка, что Борте уткнулась ему в грудь, обхватив жениха руками. Вдохнула запах сильного тела, смешанный с запахом костра. И в сознании Борте на долгие годы остались негасимой точкой два этих ощущения — мощной силы и живого огня. И это было ощущением не одной только Борте. От Темучина на каждого веяло несокрушимой силой и запахом огня. Но то были запахи не брачного костра, а пожарищ завоёванных им земель и стран.

Шаман склонился над онгонами, разложенными у порога юрты. Зашептал священные слова.

Толпа гостей придвинулась.

Шаман просил у добрых духов счастья для новобрачных, крепкого, многочисленного потомства, табуны кобылиц и отары овец. И всё воздевал — моля — руки к небу.

Наконец он встал, поднял фигурки онгонов, шагнул через порог и поманил за собой Темучина и Борте. Прежде чем они ступили за порог, шаман воскликнул:

— Объявляю вас мужем и женой!

По обычаю предков, через порог своей юрты они должны были переступить брачной парой.

Над толпой родичей и гостей, обступивших юрту, вскинулись радостные голоса.

Темучин и Борте, взявшись за руки, ступили за порог.

За минуту до этого, в то мгновение, когда Темучин, взяв за руку Борте, испытал обдавшую его горячую нежность, в толпе гостей он увидел старика Курундая. Тот стоял, выставив вперёд бороду и вперив в него упорный взгляд. В глазах этих было много такого, о чём не говорят в праздники.

Окружавшее Темучина — свадебные костры, Борте, многочисленные гости — отодвинулось в сторону.

Жёсткая мысль пронзила его: «Курундай здесь. Значит, Таргутай-Кирилтуха больше нет». Даже в эту минуту он был нацелен на одно, всё на одно и то же. Да по-другому и быть не могло.

Тень набежала на лицо сына Оелун, глаза округлились, и волевая складка резко просеклась меж бровей.

Изменение в лице Темучина увидел хан Тагорил. И, ещё не поняв причины перемены — только что на губах цвела улыбка, — обежал глазами гостей. Увидел — Курундай! И губу закусил. Трое в шумной, веселящейся толпе обменялись взглядами. Громкие, возбуждённые, радостные голоса раздавались вокруг, от котлов, навешанных над кострами, наносило сытными, дразнящими запахами, а эти трое услыхали предсмертные хрипы, и солёным духом крови пахнуло на них.

Как пахнет кровь, в степи знал каждый. Вот оно как в жизни складывается. Всё рядом. Веселье, свадьбы, рождения, смерти. Каждому — своё. То, что муравей запасает на целый год, верблюду хватает лишь на один глоток.

«Земля тайчиутов, — подумал Тагорил, — теперь для Темучина открыта».

С этого он и начал разговор на следующий день.

Свадьба ещё шумела по куреню, но в юрте хана Тагорила было тихо. Потрескивали дрова в очаге, да из-за войлоков юрты доносились приглушённые голоса нукеров. Хан сидел, уперев локти в колени и положив голову на сцепленные в замок руки. Лицо было озабоченно. И Тагорил и Темучин понимали, что как ни удачен был осенний набег на землю тайчиутов, но то был только набег. Темучин с сотней воинов, словно копьё, пробил тайчиутские владения и, избежав сечи, ушёл за пределы тайчиутских земель.

Ныне, с гибелью Таргутай-Кирилтуха, надо было ждать иного.

Это как в зимней охоте на медведя. Охотник выслеживает берлогу, подбирается к ней, вырубает подлиннее слегу и суёт её в продушину, тревожа грозного хозяина леса. И тотчас отскакивает назад.

Всё, что было до этого мига, — только начало борьбы с хозяином. Разбуженный от спячки, он выскочит из логова могучим комом разъярённой плоти, и охотнику надо крепко стоять на ногах.

Поднятый из берлоги хозяин — грозен и страшен.

Тагорилу было ясно, что тайчиуты сейчас — как разбуженный медведь. И даже не разбуженный, а раненый. А такой хозяин — о том знал каждый охотник — ещё опаснее.

Для племени тайчиутов наступило время, когда речь шла о самой жизни.

Тагорил поднял глаза на Темучина.

Следов вчерашнего пира на лице сына Оелун не было. Напротив, Темучин был, как всегда, сосредоточен и, чувствовалось, внутренне собран для немедленного действия.

Тагорил улыбнулся, спросил:

— Как проводила утром молодая хозяйка?

Темучин не ответил улыбкой на улыбку, хотя на миг в его сознании объявилось лицо Борте и её тёплые руки, сомкнувшиеся на его шее. Он сказал о другом:

— Хан, нам не надо менять ничего из задуманного. Мы решили направить удар против меркитов, так и следует оставить.

У Нилхи-Сангуна, сидевшего рядом с отцом, брови поползли кверху.

— Как! — воскликнул он, морща мягкие губы. — Сейчас самое время ударить по тайчиутам!

— Нет, — твёрдо возразил Темучин. — О тайчиутах надо забыть.

В голосе его угадывалось напряжение, но он перемог волнение и много спокойнее спросил:

— Я знаю нойонов своего племени. Пускай они винят друг друга во всём случившемся. Ярятся. Это их только ослабит.

Опустил лицо, переждал мгновение, добавил:

— Это моё родное племя. Хан... Ты поймёшь меня...

Говорил он трудно. Каждое слово, видно было, давалось ему нелегко.

— Таргутай-Кирилтуха больше нет... Он получил своё, и получил по заслугам... Не хочу, чтобы страдал народ тайчиутов. Он не виноват ни в чём.

И ещё раз опустил голову и помолчал. Наконец сказал:

— Не хочу возвращаться на свою землю с мечом в руке. Мы разгромим меркитов, и уверен, что тайчиуты придут к нам с предложением мира.

Повторил:

— Сами придут, а не я притащу их на аркане.

Тагорил, как это бывало с ним в минуты раздумий, взял прут и, вытащив из-за пояса нож, принялся строгать веточку. Острый нож легко входил в древесину, и завитые стружки падали и падали на серую кошму, выстилавшую юрту. Темучин и Нилха-Сангун следили за движением ножа Тагорила, но и тот и другой, зная об этой привычке хана, угадывали, что мысли Тагорила далеки сейчас и от ножа, и от стружек, белой пеной закрывавших кошму.

Хан думал о том, что настоянием Темучина за осень и минувшие две зимы племя кереитов, его воины разделены на сотни, пятисотни, тысячи и тумены[49]. Во главу каждого отряда поставлен нойон, и тумены сведены в тьму[50], которую возглавляет он, хан Тагорил. Такого деления воинов не было в степи, и сейчас, при этой организации, кереиты обрели невиданную силу. Больше того, настоянием Темучина воины были обучены тройной связке в лаве и охвату врага волчьим кольцом при ударе, чего тоже никогда не было. Тагорил выводил тумен в степь и видел, какая это необоримая мощь. С уверенностью можно было сказать, что сегодня в степи кереитам не сможет противостоять ни одно племя.