Голого бросили в сарай к побитым сотоварищам. Но наутро мёртвое тело татя того не нашли. И вот Голый объявился. В юроде монастырском Фёдор его признал.

Юрод впереди клюками стучал. Шёл смело, в тень не хоронился. Поперёк согнутый человечишка-то, но клюки перебирал ловко. Вдруг Голый в сторону подался. Домишко стоял у дороги. К нему юрод и шагнул. Хозяином калитку отворил, вошёл во двор. Заборишко вокруг дома плохой: курица перешагнёт. Фёдору всё было видно. Да Черемной ещё и к самой огородке приткнулся, стал у столбика.

Юрод потоптался во дворе, дверцу какую-то отворил, и Фёдор услышал, как клюки по ступеням застучали. И так: тише, тише и смолкли. Черемной понял: Голый в подпол спустился.

Баба на крыльцо вышла. Помои выплеснула из ведра. Зевнула на луну. Рот перекрестила, ушла. Черемной ещё постоял и через забор перевалился. Прошёл к подполу. Ступеньки вниз вели, и там, внизу, в щель дверную свет пробивался. Фёдор неслышно шагнул на ступеньки. Умел Черемной и так ходить. До дверки спустился и чуть ладошкой мягкой дверку ту толкнул. Не знал, однако, что петли ржавые. Они и скрипнули.

Голый у свечи сидел согнувшись. Не поднимая головы, спросил ясно:

— Гы, Прасковья?

Фёдор не ответил. Ждал, пока Голый поднимет голову.

— Чего тебе? — повернулся тот.

— Ошибся ты. Не Прасковья к тебе пришла, — негромко, но со значением сказал Черемной.

Юрод вскинулся:

— Кто таков?

Рукой глаза от свечи заслонил. Так же тихо Черемной сказал:

— Ты не признаешь меня, а я тебя признал, Голый Иван.

И словами теми как палкой ударил. Юрод к клюке метнулся Черемной остановил:

— Сядь. Я сломаю тебя. Силы у тебя не те, что были. Сядь.

И юрод сел. В глазах у него огонёк свечи вспыхнул. Дикие глаза были, кошачьи. Но Черемной на то внимания не обратил. Обошёл свечу и стал напротив Голого:

— Поговорим.

Взглянул: что там, у свечи, юрод ковырял? Вокруг свечи лежали медяки. Но много, горкой.

— Что? — спросил Черемной. — Всё копишь деньгу-то? — Скривил рот: — А зачем?

Голый молчал.

— Ладно, — сказал Черемной, — привет я привёз тебе от отца протопопа церкви Зачатия Анны в Углу.

У юрода по лицу судорога вроде пробежала, и он клюку швырнул в угол. Хохотнул, как всхлипнул:

— А напугал-то, напугал... Вот напугал...

— А ты не веселись прежде времени, — сказал Черемной, — спроси лучше, откуда мне имя твоё известно? Ярославскую дорогу помнишь? Целовальника помнишь? Детей его, тобой побитых, помнишь?

Юрод попятился в угол. Крестом обмахиваясь, зашептал:

— Свят, свят...

— Не гнуси, — оборвал его Черемной, — то для глупых оставь. Садись! Спрашивать тебя буду, а ты отвечай.

Голый Иван рассказал, что старица Елена живёт в монастыре не по обычаю монашескому и иноческих одежд не носит. Сказал, что ходят к ней люди разные. Дворяне окрестные наезжают. И которые издалека также бывают. И ещё сказал, что старица Елена многажды к себе пускает, днём и по вечерам, Степана Глебова.

— А то зачем? — спросил Черемной.

— По бабьему делу, должно.

— Тьфу, — плюнул Черемной. — Ты говори, кто тот Степан Глебов?

— Капитан. Послан в Суздаль для рекрутского набору.

— Так, — протянул Черемной, — а письма, письма в Москву старица посылала?

— Носила письма.

— Об Алексее, царевиче, сыне своём, какие речи говорит?

— Не ведаю.

Нагнул голову, пряча лицо. Понимал: то похуже целовальникова воровства. Здесь за спицы сразу возьмутся. Тянуть не будут.

— А ты что кричал у церкви Анны в Зарядье, что здесь, в Суздале, на паперти выл?

— Не помню, без памяти был. Позвонки у меня поломаны, мысли заходятся.

— Вспомнишь, — сказал Черемной и поднялся, — всё вспомнишь. Позвонки мы тебе враз вправим.

Шагнул к лестнице. Сказал ещё:

— Сиди. И из монастыря не высовывайся. Протопопу от тебя я слова передам.

Погрозил глазами и вышел. Решил так: Ивана Голого отдавать сейчас власти, чтобы в железа заковали, рано. И так будет сидеть молча. Напуган вдосталь. Клубок же весь — и монастырский, и протопопов — не его, Черемного, дело шевелить. То большим людям под силу. К светлейшему князю Меншикову идти надо, и идти не мешкая.

Царевич Алексей графа Толстого встретил стоя.

Пётр Андреевич неловко зацепился в дверях шпагой, но поправился и шагнул к царевичу бодро. Согнулся в поклоне низком. К наследнику пришёл престола российского, спину жалеть не приходится. Румянцев у дверей застыл и по чину офицерскому руку к треуголке поднёс.

Пётр Андреевич выпрямился и только тогда в лицо наследника взглянул. Где-то в чреве у Толстого жилка малая дрогнула: черты Петровы он угадал в Алексее сразу.

— Здравствуй, ваше высочество, — сказал Толстой совсем по-домашнему, мягко, как если бы то было говорено в Москве, а не в далёком замке Сант-Эльм у неведомого многим Неаполитанского залива, в городе чужом.

Но наследник промолчал. Пётр Андреевич прочистил завалившее горло, сказал:

— Имею честь передать, ваше высочество, письмо батюшки твоего, царя Великая, и Малая, и...

Осёкся. Царевич шагнул к нему и протянул руку.

От дверей грохнул ботфортами капитан Румянцев. Из-за отворота мундира выхватил конверт, передал Толстому. Пётр Андреевич поднёс конверт царевичу. Румянцев отступил к дверям.

Толстой, глаз не поднимая на Алексея, слушал, как шуршала у наследника в руках бумага, как перебирал он листки хрупкие, на одном из которых стояла дрожащей от боли рукой начертанная косо подпись «Птр».

Письмо царевич прочёл. И голосом неуверенным — Толстой отметил — сказал:

— Сего часу не могу ничего ответить, понеже надобно мыслить о том гораздо.

— А что же, — осторожненько начал Толстой, — вводит тебя в сумнение, ваше высочество?

Алексей толкнул стул, сел. Сказал покрепче:

— Возвратиться к отцу опасно и перед разгневанное лицо явиться небесстрашно, а почему не смею возвратиться, о том письменно донесу протектору моему, его цесарскому величеству.

Пётр Андреевич лицом потемнел:

— Протектор твой — самодержец российский, Пётр Алексеевич. И другого протектора быть не может, ибо наследник ты престола его!

Брови густые Пётр Андреевич насунул на глаза хмуро и слова те произнёс с гневом очевидным. Знал: говорить так с царевичем не брёх пустой. Отец с сыном и помириться могут. Кровь-то одна. Помнил и другое: промеж двух глыб стоять нельзя — расшибут вдребезги. Но за державу Российскую обида его взяла. Вот ведь как получалось: у наследника престола российского протектором стал цесарь германский. Такого и не придумаешь.

Не сдержал себя Толстой. И Алексей взял круто. Заквасочка-то у него была Петрова:

— Батюшка мой царь над Россией, а я в землях австрийских. А ежели грозить мне будете и пугать чем-либо, то я под святую руку Римского Папы отдамся. Оттуда меня не возьмёте.

Но только больше старика разгневал. Пётр Андреевич вплотную к нему подступился, крикнул, колыша чревом:

— С кем говорю я: с царским сыном, российского трона наследником? Или изменником страны своей, хулителем державы Российской?

И так яр был граф Пётр Андреевич Толстой, что Алексей, поднявшись со стула, попятился. Сила перла на него. Сила российская, несокрушимая, безудержная, непреодолимая.

— Батюшка твой, царь российский, земли воюет для народа своего и в ратном деле наитруднейшем кровь пролить не боится. На штурм крепостей, от мира Россию загораживающих, многажды со шпагой ходил, из пушек палил и солдат мужеством своим вдохновлял к виктории. А ты, ваше высочество, под руку чужую, говоришь, отдашься? Победам русского оружия бессмертным врагом выйти хочешь? Не слышал я тех слов! — И, от гнева распалясь, Толстой в пол каблуком стукнул: — Не слышал!

Повернулся и, не раскланявшись, пошёл к дверям. Даже не взглянул на царевича. Тот шагнул было ему вслед, но остановился, опешив от дерзости такой.