Нет, станет в разы глупее и совсем не легче. Я предполагала, что друзья, несмотря на мои желания, явятся в назначенное место, поэтому заранее сообщила неправильное время отъезда. Уже, будучи в пути, ещё до того, как они решат проследовать к автобусу, сообщу им, что уже близка к Стамбулу.

— Мы же договаривались, никакого давления, — вновь поддерживает меня Анри, бравый защитник моей психики. — Но, Кадер, пообещай быть осторожнее, позвони, как доберёшься.

— Спасибо, Анри, обязательно сообщу вам. И буду звонить регулярно, спрашивать, как вы поживаете. А вы будете рассказывать тёте Кадер, какие слова выучил малыш Онур, — улыбаюсь ребёнку, он смущённо прячет лицо за папиной рукой, а затем поворачивается вновь.

Ещё несколько часов провожу в помпезной квартире, мы лакомимся кулинарными изысками Нихан, пьём чай, привезённый Озгюром из Европы, и успешно оставленный в этой квартире вместе с другим сувенирным барахлом, как он сам же и выразился.

Прощаемся, теперь точно, едва сдерживаем слёзы с моей верной подругой, и договариваемся, что в ноябре, во время отпуска Анри, супруги и малыш, приедут ко мне в Стамбул.

Озгюр отвозит меня к тётушке, где поджидал и мой отец, прощаюсь с другом, он обещал навестить меня в конце месяца, пообещав, что непременно приедет с хорошими вестями, касающимися их с Бурсу женитьбы, конечно, после напряженного разговора с настырным адвокатом.

Прощание с родственниками даётся немного проще, чувствую себя достаточно виновной, по крайней мере, я не бросаю их, как в прошлый раз. А ещё, за время, проведённое в другом городе, я научилась бороться с чувством непрекращающейся вины.

Мы расстаёмся достаточно легко, обещая звонить друг другу, больше мне не удастся держать номер телефона в секрете.

В такси борюсь с желанием сорваться к Биркану, я не могу этого сделать, не могу так поступить с ним, или со своей жизнью. Мы слишком изменились, уже ничего не может быть, как было раньше. Моя жизнь там, в Стамбуле, пусть без любви, но и тревог в ней нет. Теперь, когда мы с Бирканом провели много времени вместе, и не сделали попыток примириться, я смогу реже вспоминать его, зная, что и он не вспоминает меня.

Выхожу из машины, таксист предлагает помочь донести чемодан до автобуса, но я отказываюсь, вещей почти нет, из дома я забрала минимум, а из Стамбула и вовсе привезла пару вещей.

Приходиться ждать какое-то время на улице, какие-то неполадки с автобусом, но беспокойных пассажиров, а нас не так уж и много, человек двенадцать, уверяют, если рейс немного задержится, то на место в любом случае приедет во время, водитель увеличит скорость, и мы успеем вовремя.

Я не нервничаю, не имеет значения, когда я вернусь в Стамбул, отчего-то складывается такое ощущение, будто я никогда и не жила там. Но это не то чувство, когда я грезила о наступлении новой жизни, ждала перемен, и делала вещи, которые никогда раньше не совершала.

Сейчас я возвращаюсь в чужую жизнь, в жизнь счастливой и беззаботной Кадер, той девушки, черт которой во мне становится всё меньше. Я снова погружалась в какую-то яму, и в ней мне не хотелось абсолютно ничего, ни уезжать в Стамбул, ни оставаться здесь.

У меня было много времени подумать, в том подвале я думала о жизни и смерти, преимущественно о смерти, коей я так грезила, затем в больнице. После случившегося, я чувствовала себя непобедимой, будто бессмертной, мне казалось, будто весь мир лежит у моих ног, и стоит выйти на свободу, как я сразу же сотворю что-то великое.

Поговорила с бывшим женихом, я была так уверенна в себе, так гордилась собой, но потом я вышла, но вышла не на улицу, не на свободу, о коей я так грезила, я вышла в никуда, и провалилась на дно.

Сейчас я стояла на автовокзале, нажимала на кнопку в кофейном автомате, ждала, пока в стаканчик нальётся чёрная, горькая жидкость, и думала о том, что вновь не знаю, где выход.

Стамбул излечил мои раны год назад, излечит ли он меня теперь?

Почему это снова произошло? У меня ведь нет причины чувствовать это вновь. Всё хорошо, у меня, у моих близких, но почему я этого не чувствую?

Кажется, я схожу с ума, как только приеду в Стамбул, запишусь к психологу, или к кому-то другому, пусть даже и к стоматологу. Да, пусть будет он, с зубами проблемы решить легче, чем с моей головой.

Если будет совсем невыносимо, начну просто улыбаться, благо тогда улыбка будет восхитительной, пусть и неискренней.

Запоздало беру в руки стаканчик с кофе, который я так ненавижу, оборачиваюсь к автобусу, и людям, старательно пытающимся отработать свои деньги, и отправить других, нуждающихся в чем-то людей, туда, куда они желают попасть.

— Мы можем поговорить? — Я так увлеклась разглядыванием людей, что не заметила ни шагов за спиной, ни вздоха, перед сказанными словами.

Дергаюсь, проливаю немного жидкости, я так и не сделали ни единого глотка, зато обожгла руку, и добавила несчастным уборщицам работы, пусть на пол и пролилось всего несколько капель.

Заторможено, словно я пребываю во сне, или же моя душа решает покинуть тело на несколько минут, оборачиваюсь, молча смотрю на человека, и внутри что-то переворачивается, всё снова решило встать на ноги. Нет, я точно не в порядке.

Нежданный гость, будто понимает моё состояние, забирает чашку из моих рук, и выбрасывает её в мусорное ведро, затем берёт меня за руку и куда-то ведёт.

— Стой, — наконец возвращаюсь в своё тело. Останавливаюсь, но руку не выдергиваю. — Едва автобус починят, я должна буду сразу сесть в него, меня не будут ждать.

— Обещаю, это не займёт много времени.

— Лучше поговорить здесь. Я ведь не могу оставить чемодан без присмотра.

— Хорошо, если это коричневое чудовище на колесах тебе так дорого, возьмём его с собой, — произносит он спокойно, на секунду прикрыв глаза, будто соглашается со мной. У него тоже появилось чувство, что я сошла с ума.

Парень поднимает чемодан, взяв его в другую руку, а не повез на колесах, и мы все вместе выходим за пределы вокзала, подходим к знакомой машине, чемодан вместе с Бирканом остается у багажника, а меня просят сесть внутрь.

Замечаю, что «коричневое чудовище» кладут в багажник и закрывают его, это обстоятельство смущаем меня, но не настолько, чтобы возмутиться. Хотя, я уже прихожу в сознание, на вокзале я будто бы потерялась, вышла из себя и заблудилась. Нечто подобное было со мной, когда я узнала о смерти Джана, после расставания с Бирканом, и в ту секунду, когда увидела фотографии на стене в комнате Хасана.

Кстати, он рассказал мне, почему хранил снимки, ещё и в доме дяди. Глядя на них, он считал себя непобедимым, как и я, после заверения врача, что с моим здоровьем всё будет в порядке через несколько месяцев. Хасан дополнял и работал над этой схемой несколько лет, выяснял новые детали, которые подписывал под фотографией того или иного человека, он так и не нашёл причины смерти Себахат, вернее смысла того, из-за чего её убили.

Он предполагал, что рано или поздно, чисто теоретически, кто-то сможет докопаться до её смерти, и вспомнить о нём, и тогда, наведавшись в его дом, схему найдут, и тогда его жизнь закончится.

А вот в доме дяди Али никому не позволено входить в его комнату, более того, он запирал её на ключ в своё отсутствие. Но в день моего визита, он вышел всего на несколько минут во внутренний двор и разговорился с Хюсревом, помощником по хозяйству. Хасан и предположить не мог, что я сижу в гостиной, и вскоре побегу за лекарством, и забегу в его убежище.

Подвал, где он держал меня, находился в старом доме его родителей, там он и скрывался от полиции, а попался совершенно случайно, зайдя в очередной раз в мелкий продуктовый магазин, где никто и подумать не мог, что парень разыскивается.

Судьба распорядилась так, что в тот день в магазин зашёл полицейский, до этого момента разглядывающий ориентировки, и уставший каждый день видеть на них физиономию Хасана и других преступников.

Если бы парень держал свою доску возмездия в этом доме, вероятно, мы бы никогда не нашли доказательств его виновности. Но до своего раскрытия он не бывал в родительском доме, и не вспомнил бы о нём, не появись перед ним необходимость зарыть труп, а затем и прятаться от полиции.