Я медленно, очень медленно умираю, шевелиться и разговаривать я не могла с самого начала, если с меня вдруг спадает та самая простыня с сакурами, сворованная из моего шкафа, то я даже не смогу её поправить, жду, пока появится Хасан и накроет меня.

Он приходил каждый день, смачивал мои губы водой, заставляя сделать глоток, накрывал меня простыней, иногда приносил что-то вроде пледа, но это бесполезно, я никак не согревалась, менял фонари, когда они перегорали. У меня было целых два фонаря, один висел на гвозде на стене, другой стоял на полу.

Единственное что я делала, так это тряслась от холода, постоянно, не останавливаясь, у меня стучали зубы, кожа всегда была синяя, я постоянно проваливалась в сон, надеюсь, что на этот раз уже не проснусь. Когда Хасан приходил, сначала проверял пульс, ибо я всегда была похожа на мертвеца.

Он менял воду, приносил еду, и каждый раз садился рядом, и начинал извиняться. Меньше всего он хотел бы, чтобы всё произошло так, но не может же он позволить, чтобы его посадили, он ведь совершал это не со зла, так должно быть, он отомстил.

Свою историю он не рассказывал, как он убивал, как пришёл к этой мысли, ничего из этого. Он говорил некоторые вещи, совсем кратко, какие-то чувства, страхи, но никаких подробностей. А я не могла спросить, единственное, что я могу, так это стучать челюстью, но и это не моя заслуга, моя заслуга — держать глаза открытыми больше пяти минут и иногда делать глоток воды.

Он не хотел бы, чтобы я умерла, особенно не хотел, чтобы я страдала здесь, говорил, что с радостью создал бы здесь условия лучше, но не мог. Если я начну говорить, ему конец. Конечно, если выбирать между мной и собой, он выберет себя.

Одну подробность мне всё же удалось узнать, то сообщение тоже написал он, убийство было бы слишком, а вот страдания, вполне себе неплохо. Ещё он надеялся, что сможет полюбить меня, я казалась ему похожей по характеру на Себахат.

— Я не знал, не нашёл никаких доказательств, что эти трое имеют какое-то отношение к её смерти, но они просто могли знать об этом событии и молчали, чтобы эти богатенькие сосунки не попали за решетку. Убивать их было бы слишком, хотя я знал, как это сделать. Натравил фотографа на близнеца убийцы моей возлюбленной, не знал, убьёт он его или нет, но можно было попытаться. Он ведь брат, наверное, знал больше остальных об убийстве. С фотографом я был знаком когда-то, как раз знал историю о той девушке, вот так совпадение, что эта модель очень похожа на неё. Я организовал его приезд сюда, как удачно, что он не упомянул об этом. А потом анонимно писал ему, натравил на этого рыжего болвана. Он не умер, ладно, я забил на это. Мне хватило того, что вся эта четверка должна быть несчастной. И тут я был почти доволен. Модель плевать хотела на болвана, и он был удручён, твоя подруга не любила доктора, что тоже делало того несчастным. И только вы портили карты. Сначала, когда ты его ненавидела, всё было прекрасно, но потом, ты всё испортила, Кадер. Мне пришлось разъединить вас, не переживай, я бы не убил тебя, но припугнуть стоило. Зачем же ты вернулась, глупая? Снова поверила в любовь? И снова она тебя погубила. Я понимаю, меня любовь сделала убийцей, тебя сделала покойником.

Не знаю, сколько времени я провела здесь, для меня это казалось десятилетиям, я не могла понять умерла ли я или только на пути к этому.

Однажды Хасан пропал, сначала я не понимала, прошёл ли день или нет, я просыпалась и вновь проваливалась в сон, и только однажды я поняла, что жутко хочу пить. Пришлось делать это самой, вода, оставленная парнем начала портиться и иметь неприятный вкус, но я так сильно хотела пить, поэтому выпила всё содержимое чашки. Больше воды не было, так же, как и моего неудавшегося убийцы.

Очень сильно болит голова, эта боль не останавливается ни на секунду, всё это время в череп будто забивают колья. Старая рана иногда кровоточит, приходиться прикладывать к ране эту чертову простыню, с этой ставшей ненавистной сакурой. Розовых цветов больше не видно, вместо них красные, кровяные разводы.

Я не понимала, жива ли я ещё, или же умерла, возможно, этот погреб стал для меня своеобразным адом, и вечность мне предстоит чувствовать дичайшую боль в голове, жажду и голод.

Слышу шаги над своей головой, кто-то ходит рядом. Впервые я слышу шаги, перед приходом Хасана подобных звуков не было.

Каждый шаг кажется слишком громким, будто наступают мне на голову. Этот человек слишком топчется, я не в силах это терпеть. Тихо скулю от боли.

Шаги будто находят отклик в моём сердце, кровь стучит под этот ритм, сердце подстраивает свои удары под этот звук.

Хочу закричать, позвать на помощь, это явно не Хасан, кто-то другой, кто-то, кто может стать моим спасением, но я не могу подать голос. Мне слишком больно, голова сжимается, будто вот — вот взорвётся, из глаз вырываются слёзы.

Собираю последние силы, плевать, нужно попытаться что-то сделать, пусть это будет моим последним усилием перед смертью, но я должна постараться.

Кричу, что есть мочи, кричу. Раздаётся жалкий писк, я себя едва слышу, этот звук точно не преодолеет кирпичи и толщу земли.

Пытаюсь что-то сказать, позвать на помощь, не выходит, я будто больше не умею разговаривать, ни слова не произнесла с момента, как в голову вонзился металлический прибор.

Начинаю дёргать рукой, я давно не чувствую её, она всегда висит, прикованная к цепи, но сейчас мне это на руку. Цепь ударяется о стену и гремит.

У меня нет сил, бьюсь всем телом о стену, иначе не получается издавать этот звук. В движении вижу, как все контуры размываются, потом подвал начинает кружиться, а перед тем, как я упаду лицом вниз, вывернув руку, прикованную к стене, то всё ещё и потемнеет.

Топот усиливается, я ничего не вижу, будто и не слышу ушами, мне подсказывает биение сердца, стук крови в висках. Человек, нет, людей несколько, они приближаются. Слышу, как открывается железная крышка, которая всегда скрипит при возвращении Хасана.

Я не знаю, кто это, но первой и последней фразой, сказанной мной, будет имя, я позову его так тихо, что этот звук не услышат уши, этот зов услышит сердце.

— Кадер, Кадер, — требовательно зовёт знакомый голос, меня переворачивают, чьи-то тёплые ладони обхватывают моё исхудавшее, холодное лицо.

Танер пытается сделать что-то с цепью, он тоже зовёт меня, словно пытается привести в чувство. Биркан ощупывает мой пульс, его движения резкие, нервные, он что-то шепчет мне на ухо. Он прижал мою окровавленную голову, с запутавшимися в засохшей крови волосами, к своей груди.

Я кажусь слишком маленькой в его руках, он будто держит одну из кукол Фериде, но я кажусь себе скелетом, безвольным манекеном для изучения анатомии.

Открываю глаза, затуманенным взором разглядываю испуганного Биркана, они с Танером что-то обсуждают, но я уже ничего не слышу, в подробностях рассматриваю его лицо, если это последний раз перед смертью, то я запомню каждую черту.

Какими-то немыслимыми усилиями, меня отделяют от цепи, будто почувствовав свободу, я тут же испугалась её, и провалилась в беспамятство.

Первый месяц был самым тяжёлым, голова не переставала болеть, и ко мне никого не пускали, оправдывая это тем, что мне не нужны лишние волнения.

Ещё в тот день, когда я услышала их приход и упала лицом вниз, сломала руку, подвешенную к стене, и ко всем проблемам со здоровьем прибавилась ещё и эта.

В июле стало немного легче, боли стали оставлять меня на некоторое время и появилась возможность спать без снотворного. Ко мне стали пускать посетителей.

Биркан приходил каждый день, выделял мне время в своём забитом графике. Мы никогда не разговаривали о случившемся, но стоило мне заснуть, или отвлечься, он всегда сидел рядом, и смотрел на меня с болью, он тоже думает о том, что я могла погибнуть.

Так же мы никогда не разговаривали о наших прошлых отношениях или чувствах, сейчас нам было не до этого, не хотелось поднимать эту тему.