После этого мы не спим.

Хотел бы я знать, о чем она думает. После кухни, исповеди, кровотечения… она пошла в свою спальню. Вернулась вниз в футболке и хлопковых шортах. Побрызгала водой на лицо, натянула шорты, приготовила напиток.

Теперь она стоит на кухне, пьет из бутылки с водой, которую бросила мне в голову перед… сексом.

Я не могу остановить улыбку на своем лице, когда думаю об этом. Она подо мной. Подчиняющаяся мне.

Наконец-то трахается.

Я чувствую эйфорию, эндорфины в моем мозгу работают на полную катушку.

Она смотрит на меня, продолжая пить, и я вижу, как вода стекает по ее подбородку.

Я улыбаюсь шире, прикусываю язык и скольжу взглядом по ее телу. Но даже в этом идеальном пузыре довольства, в осознании того, что я завладел ею так, что она не сможет отмыться… я чувствую странное предчувствие. Как будто, когда зайдет солнце, реальность рухнет вместе с ним.

Я снова окажусь в этой клетке, а она будет далеко, далеко.

Вне моей досягаемости.

Я борюсь с этими чувствами. Для меня всегда было почти невозможно наслаждаться счастьем. Но с ней я хочу этого. Я хочу попробовать все хорошее и новое, когда она рядом со мной.

Пластик хрустит под ее пальцами в тишине дома. Я достаю телефон из кармана, напиток все еще держу в одной руке, пока ищу музыку. How to Love Лила Уэйна, возможно, не та песня, о которой я кричу всем, что люблю, но… черт, я ее люблю.

Сид тихонько смеется, когда я бросаю телефон на журнальный столик перед собой. Прежде чем я успеваю что-либо сказать, она медленно закрывает пространство между нами, останавливаясь в нескольких футах от дивана кремового цвета, ее маленькие пальчики стучат по деревянным полам.

Я делаю еще один глоток, проглатывая водку и чувствуя, как она прожигает дорожку к моему желудку.

Ее руки опускаются на бедра, и она качает головой.

— Мне нравится это место, — признается она, ее слова звучат мягко. Ее голос всегда был глубже, чем у большинства девушек, в некотором роде горловой. Хриплый. Чувственный.

Чертовски сексуальный, как и тогда, когда она стонала мое имя.

Мое горло сжимается, когда я смотрю на ее миниатюрную фигуру и думаю о том, как я хочу, чтобы она снова была рядом со мной. Подо мной. Поверх меня. Я не думаю, что когда-нибудь смогу насытиться ею.

Надеюсь, она имела в виду то, что сказала. Что мне не придется жить без нее. Больше не придется.

— Да? — спрашиваю я ее.

Она проводит языком по зубам, оглядывая комнату. В ней не так уж много. Диван, на котором я сижу, стул напротив меня, на котором могли бы сидеть двое, светло-серого цвета, который подходит к глазам Сид. В остальном здесь довольно пусто.

Только самое необходимое.

За исключением дополнительных услуг, конечно, потому что — основное — Джеремайя Рейн означает нечто иное, чем у большинства людей.

Сейчас через вентиляцию работает кондиционер, и я вижу, как соски Сид колышутся под ее футболкой.

Маленькие волоски на моей шее встают дыбом, пальцы сжимают чашку в руке. Я ненавижу пластиковые стаканчики, но для хижины они казались… стандартными. Кроме того, Сид попросила их, когда Риа и Николас ходили за нами в магазин.

Я допиваю свой напиток, моя голова кружится, слегка пошатываясь. Постоянные воспоминания, которые грозят пролиться в мой мозг, как мазут по бурному морю, теперь без труда отступают назад, и я пересматриваю всю свою политику о том, что никогда не пью слишком много. С Сид… я пересматриваю каждую чертову вещь.

Но я тоже думаю о том, чтобы взять рюкзак из своей комнаты и свернуть косяк.

Потому что моя свободная рука покоится на бедре, но, похоже, алкоголь усилил мой тремор. Мне приходится сознательно прижимать ладонь к бедру, чтобы оно не дрожало. К счастью, глаза Сид не покинули мои.

Она все еще смотрит на меня, на ее губах играет легкая улыбка.

Я думаю о том, что она подо мной. Как она позволила мне разрезать ее.

Как она позволила мне владеть ею.

Это было один раз? Сможем ли мы сделать это снова так скоро?

Действительно ли она любит меня? Вернется ли она к нему?

Я наклоняюсь, ставлю свой стаканчик на журнальный столик у ее спины. Ее глаза пробегают по моему телу, на щеках снова появляется бледно-розовый румянец. Она прикусывает губу, когда я откидываюсь назад, опираясь обеими руками на бедра.

— Иди сюда, — говорю я ей, дергая головой в сторону моих коленей. — Сядь со своим братом.

Розовый румянец становится еще более красным, и она убирает руки с бедер, ее пальцы сгибаются и разгибаются по бокам. Она подпрыгивает на своих ногах, и я знаю, что она сопротивляется.

Но мы оба знаем, что теперь, когда она у меня, у нее есть только я, чтобы бежать к ней. Она может сделать это привычкой.

Она поднимает руку, ее глаза следят за ладонью.

Я напрягаюсь, зная, что она видит.

У меня пересохло в горле, когда ее глаза, наконец, снова переместились на мои, тусклого света гостиной достаточно, чтобы увидеть смятение, борющееся в серебряных лужах ее взгляда.

Я подавляю свой гнев. Отказываюсь смотреть на пистолет на кухне. На нож на острове, все еще окровавленный.

— Ты думаешь о нем? — требую я.

Ее горло перехватило, но в глазах вспыхнул огонь.

— Джеремайя, не начинай…

— Где твое кольцо, детка? — спрашиваю я, мой голос хриплый.

Ее ладонь все еще поднята, но теперь она сжимает пальцы в кулак, ее челюсть сжата. Я знаю, о чем она думает.

Она злится.

Я наслаждаюсь этим.

Я сажусь прямее, локти на коленях, глаза устремлены на нее.

— Где твое гребаное кольцо? Ты попробовала его кровь, — при этих словах моя кожа ползет по коже, грудная клетка слишком напряжена, но я все равно продолжаю говорить, продолжаю прорываться сквозь боль, — он получил твою, — так же, как и я, сейчас, ублюдок. — Где твое гребаное кольцо?

Она сглатывает, опускает руку, ее глаза сужаются.

— Я не хотела кольцо, — шепчет она, ее слова шипят, полные яда, но я думаю, что она лжет.

Я говорю ей об этом.

— Ты чертова лгунья, детка. Ты всегда была лгуньей. И беглецом тоже, — я смотрю в сторону двери, через ее плечо. — Но сейчас ты не бежишь. После того, как я только что сожрал тебя заживо. Почему?

Она впивается зубами в свою полную нижнюю губу, удерживая мой взгляд, обхватывая себя руками, закрывая мне вид на свои сиськи.

— Ты хочешь знать, что он сделал со мной, детка? — спрашиваю я, мой голос такой же низкий, как у нее. Такой же полный яда. — Прежде чем ты начнешь сожалеть о том, что я только что сделал с тобой, — я опускаю глаза к ее животу, прикрытому футболкой, — ты хочешь знать, что он, блядь, сделал?

Она напрягается, мускулы на ее челюсти подпрыгивают, ее глаза расширяются, когда она смотрит на меня.

Да. Она не хотела думать об этом дерьме.

Я тоже не хотел, если уж на то пошло, но с алкоголем в моих венах, с тем, как моя рука заметно дрожит на бедре — хотя она слишком занята тем, что смотрит только на мое лицо, чтобы заметить это — я решил, что сегодня та самая ночь, когда мы пойдем по этой чертовой темной и грязной дороге. Мы не можем просто проебать это.

Если я хочу, чтобы все было по-настоящему — а я хочу этого больше, чем когда-либо в своей жизни — нам придется иметь дело и с темнотой.

— Ты знаешь, что со мной случилось.

Она качает головой.

— Джеремайя…

— Не перебивай меня, когда я, блядь, говорю, — мне приятно это сказать. Поставить ее на место. Я дал ей иллюзию власти на эти несколько недель, и я люблю ее до смерти, но она не может просто обращаться со мной и говорить со мной, как ей, блядь, вздумается. Она не может просто позволить мне трахнуть ее, а потом вернуться к тоске по нему.

Так не должно быть.

Я сжимаю пальцы, переплетая их друг с другом, пытаясь остановить эту гребаную дрожь. Я забыл, что это побочный эффект алкоголя. Еще одна причина, по которой я ненавижу пить. Мне нужен острый ум, мне нужно знать, кто, блядь, хочет убить меня в любой момент, но сейчас я просто хочу, чтобы моя рука перестала дрожать, прежде чем я смогу выложить всю историю.