Она смотрит на меня, подходя ближе. Интересно, хочет ли она дать мне пощечину? Я надеюсь, что да. Я бы с удовольствием подрался с ней прямо сейчас.

Я должен смотреть на нее сверху, так близко, как она находится. Я чувствую ее запах. Лавандой и запахом нашего секса. Ее руки все еще скрещены, и я хочу, блядь, прижать ее к себе и трахать снова, пока она не выкрикнет мое имя.

Но я сопротивляюсь.

Я хочу, чтобы она выбрала меня во всех отношениях, и я хочу, чтобы она знала, почему она это делает. Потому что она любит меня, и потому что Люцифер Маликов — не дерьмо.

— Когда я был в той клетке, я видел только трех человек. Трех реальных людей, — уточняю я, потому что я видел десятки, которые существовали только в моем сознании. В зависимости от того, как долго я там находился, я мог увидеть двенадцать за один гребаный день.

Я вижу, как она снова сглатывает.

Она не тянется ко мне, хотя могла бы прикоснуться, если бы захотела.

Интересно, если она услышит это, то возненавидит меня? Она подумает, что я слишком ебанутый. Слишком неправильным. Она поймет, насколько я на самом деле социопат.

Мне все равно.

Если она любит меня хоть на долю так же сильно, как я люблю ее, она примет эту часть меня. В конце концов, я принимаю все способы, которыми она была маленькой гребаной шлюхой, пока я ждал ее.

— Три человека, один был моим приемным отцом, — даже от произнесения этих двух слов у меня звенит в ушах, гнев накатывает на меня, когда я думаю о нем. О том, как он пытался стереть память о Сид из моего сознания, с первого дня, когда я очнулся в его гребаном офисе. Говорил мне, что у меня больше нет этой сестры. — Одной из них была другая моя сестра.

Я вижу, как сужаются глаза Сид, ревность в ее взгляде, как сжимается ее челюсть.

Я предлагаю ей небольшую улыбку.

— Не волнуйся, детка. Я не трахал ее так, как только что трахал тебя, — добавляю я, и она переминается на ногах передо мной, явно чувствуя себя неловко. Это в некотором роде ложь. Я действительно трахал ее. Но точно не так, как с Сид, хотя кровь была и тогда. — Но ты знаешь третьего человека, который приходил ко мне?

На этот раз я протягиваю руку, не в силах удержаться от прикосновения к ней. Я притягиваю ее ближе, прижимаю предплечье к ее спине, мои пальцы впиваются в ее талию, проскальзывая под рубашку.

У нее перехватывает дыхание, когда она опускает руки, моя голова оказывается на уровне ее пупка. С моим именем, прямо под ее рубашкой. Я смотрю на нее, и одна из ее рук касается моих волос. Она проводит пальцами по ним. Это так приятно, что я почти не хочу ей говорить.

Но потом я представляю все способы, которыми она делала это с ним, и мои пальцы еще глубже впиваются в ее кожу.

— Отец твоего ребенка, — говорю я ей, глядя на ее животик.

Она напрягается, ее пальцы замирают в моих волосах.

— Я бы хотел, чтобы он был моим, — говорю я ей честно, и все ее тело напрягается. Это правда. Я хочу. И однажды у нас будет свой собственный. — Но еще одна правда? Мне все равно, что это не так. Я хочу именно тебя. Это всегда была ты.

Я улыбаюсь ей, наклоняю голову, задираю носом ее футболку, прижимаюсь ртом к ее животу, чуть выше пупка, мои глаза идут к моему имени на ее коже, кровь высохла и размазалась, как будто она не хотела ее смывать.

Она дрожит в моих руках, ее пальцы вцепились в мои волосы, одна рука все еще рядом с ней.

— Но ты должна знать, что он сделал.

Я снова целую ее, чувствую, как она напрягается.

— Да, — шепчу я на ее коже, наклоняя голову, чтобы посмотреть на нее. — Люцифер пришел, когда я получил это, — я поднимаю свободную руку и наблюдаю, как ее глаза переходят на отметины на внутренней стороне моего предплечья, вертикальные линии, которые сейчас являются белыми шрамами. Я качаю головой. — Нет, детка. Он этого не делал.

Моя рука начинает дрожать, почти незаметно, но она смотрит прямо на нее, и я знаю, что она это видит.

Она протягивает руку, обхватывая своими тонкими пальцами мое запястье, чувствуя, как я дрожу от ее прикосновения.

Я чувствую зуд, дискомфорт, и на секунду мне хочется оттолкнуть ее. Оттолкнуть ее от себя и забыть об этом. Забыть о маске, которую я ношу. О том, как я защищаю себя.

Я хочу оградить ее, как я ограждал всех, кого когда-либо знал.

Даже Николас не знает обо мне так много. И Бруклин тоже.

Никто.

Но Сид заслуживает того, чтобы знать. Она справилась со мной в моем чертовски худшем состоянии, и мое лучшее не лучше этого, но она заслуживает всей моей правды.

Я закрываю глаза, когда ее большой палец проводит по внутренней стороне моего запястья, а пальцы снова начинают массировать мою кожу головы. Это так чертовски приятно, что мне хочется стонать. Я никогда не позволял никому прикасаться ко мне таким образом.

Никогда.

Я опускаю подбородок и целую ее живот. Затем я провожу языком по ее коже, по моему имени.

Она втягивает воздух, и я уверен, что это больно. Она перестает массировать мое запястье и волосы, и ее тело напрягается.

Но я приоткрываю губы, снова прижимаюсь к ней, закрываю рот и нежно посасываю ее кожу.

Она вздрагивает, но продолжает теребить меня.

Я делаю вздрагивающий вдох, упираюсь лбом в ее живот, пока говорю, не в силах смотреть на нее, когда произношу слова.

— Он пришел, когда у меня были связаны руки, — объясняю я, пытаясь отстраниться от этих слов, даже когда произношу их. Я открываю себя для нее, зная, что она может попытаться убежать снова. Зная, что она может… отвергнуть меня. — Это была тонкая веревка. Достаточно прочная, чтобы я не мог ее разорвать, как бы я ни старался, но достаточно маленькая, чтобы она впивалась мне в кожу.

Я все еще чувствую это, сейчас, прижавшись головой к животу Сид, когда ее большой палец осторожно проводит по моему внутреннему запястью. Я чувствую это.

Во рту пересохло, но я заставляю себя продолжать говорить. Продолжать говорить ей свои истины, потому что она их заслуживает. Однажды я направил пистолет ей в голову. Я нажал на чертов курок. Я почти изнасиловал ее.

Я причинил ей боль.

Я лгал ей.

Она заслужила эту правду.

— Я пытался сбежать, — признаюсь я, мой голос срывается. — Я пытался сбежать, когда одна из моих сестер пришла покормить меня. Я схватила ее, притянул к проволоке, — я помню ее широко раскрытые голубые глаза. Ее пульс под моими пальцами, когда я держался за ее горло, хлеб, который она принесла мне, отброшенный в гребаный угол, потому что мне не нужен был ее чертов хлеб.

Я хотел ее крови.

Я хотел быть свободным.

Я хотел света.

— Я почти убил ее — и я убил. Я почти убил ее прямо тогда, но ее отец, должно быть, заметил, что она пропала. Он спустился вниз, оттащил ее от меня. Она пыталась защищать меня. Пыталась оправдаться, но отец ударил ее тыльной стороной ладони, и она упала на цементный пол.

Во мне вспыхнул гнев, и я не знал почему.

Я не знал, почему, потому что я тоже хотел причинить ей боль.

Но мне не потребовалось много времени, чтобы понять, почему.

Когда он выдернул меня из клетки, прижал мое лицо к цементному полу, его нога уперлась в мой позвоночник, мои руки дернулись за спиной, когда он так туго обмотал веревку вокруг моих рук, что она перекрыла мне кровообращение еще до того, как он бросил меня обратно в эту гребаную клетку, я понял, почему мне не нравилось видеть, как он причиняет ей боль.

Потому что она тоже могла быть сукой. Ничтожной гребаной пиздой, как и ее сестра, как и их мать, но ее отец был еще хуже.

Он был… он был как Люцифер.

Я рассказываю Сид все это, спотыкаясь на тех частях, где мои руки онемели, и мне больше не казалось, что у меня вообще есть пальцы, и я не думал, когда они наконец развязали меня, что они у меня действительно будут. В моем сознании возникли образы моих пальцев, оторванных от тела, черных и синих.

Я держу глаза закрытыми, обхватываю ее обеими руками, крепко притягивая к себе. Она отпускает мое запястье, подносит обе руки к моим волосам, продолжая массировать кожу головы, как бы успокаивая меня. Чтобы побудить меня продолжать.